Вера Прохорова. Четыре друга на фоне столетия

Вера Прохорова

Родилась 26 июня 1918 года в Москве.

Отец — Иван Прохоров, последний владелец Прохоровской Трехгорной мануфактуры. Умер в 1927 году, похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы.

Мать — Надежда Гучкова, преподаватель английского языка. Умерла в 1946 году, похоронена на Ваганьковском кладбище.

Прабабушка со стороны отца — Варвара Прохорова, двоюродная сестра Константина Станиславского. Похоронена в семейном мавзолее на территории Новодевичьего монастыря.

Двоюродный дядя со стороны отца — Александр Алехин, четвертый чемпион мира по шахматам.

Прадед со стороны матери — Петр Боткин, купец первой гильдии, владелец крупной чайной фирмы.

Бабушка со стороны матери — Вера Петровна Боткина.

Двоюродная бабушка — Надежда Петровна Боткина, жена художника Ильи Остроухова, коллекционера и первого хранителя Третьяковской галереи.

Двоюродная прабабушка — Мария Петровна Боткина, жена поэта Афанасия Фета.

Двоюродный прадед — Сергей Петрович Боткин, врач, лейб-медик императоров Александра II и Александра III. (Его сыновья тоже стали врачами: Евгений лейб-медик Николая II, расстрелянный в 1918 году вместе с царской семьей в Екатеринбурге; Александр — военный моряк, врач, путешественник, женат на Марии, дочери коллекционера Павла Третьякова).

Дед со стороны матери — Николай Гучков, московский городской голова, депутат Государственной думы. Умер в эмиграции в Париже, похоронен на кладбище Сен-Женевьев де Буа.

Двоюродный дед со стороны матери — Александр Гучков, председатель Третьей Государственной думы, военный министр во Временном правительстве Александра Керенского. Его женой была Мария Зилоти, сестра композитора Сергея Рахманинова. Умер в эмиграции в Париже и похоронен в колумбарии на кладбище Пер-Лашез.

После смерти отца Вера вместе с матерью жила в доме в Фурмановом (ныне Нащокинский) переулке, где их соседями были семьи Михаила Булгакова и Юрия Нагибина.

Закончила Московский институт иностранных языков.

17 декабря 1937 года состоялась первая встреча со Святославом Рихтером.

В 1951 году осуждена по 58-й статье за «измену Родине» и приговорена к 10 годам лишения свободы.

В 1956 году реабилитирована.

Преподаватель Московского института иностранных языков имени Мориса Тереза.

* * *

Так бывает, что в одном человеке сплетается столько имен и судеб. Хотя порою, когда я пытался пересказать друзьям истории, которые поведала мне Вера Ивановна, они с недоверием переспрашивали: «Как это возможно — и Боткины, и Гучковы, и Прохоровы, и Станиславский с Алехиным, и Фет, и Рихтер с Булгаковым, и все они были связаны?»

Я бы сам не поверил, если бы не везение и счастье повстречать Веру Ивановну. Она действительно знала всех — с кем-то дружила и виделась, а о ком-то слышала, что называется, из первых уст.

Но для меня в Прохоровой сплетены не только имена и судьбы. Для меня она эталон или даже единица измерения интеллигентности. Вот я бы прям так и определял глубокого и настоящего человека, скажем, в «пять Прохоровых». А если он пустой и никчемный, то — «ноль Прохоровых». Вы потом, надеюсь, поймете, почему я так говорю.

А еще для меня Вера Ивановна — лицо настоящей России. Не с картинки или плаката, а истинной, с фотографии — самой реальной и не отретушированной.

И не той, «которую мы потеряли», а той, которая сама себя сберегла — несмотря ни на что выстояла и самим своим существованием дает надежду.

И дело здесь не в великих предках Прохоровой или ее легендарных друзьях. Дело в самой Вере Ивановне и истории ее жизни.

С одной стороны, меня, конечно, удивило, что никто не догадался написать о ней книгу. Но с другой — обрадовало.

Потому что это смог сделать я…

Когда работа над рукописью была завершена, я стал думать, каким жанром ее можно определить? Ведьмы говорили и о самой Вере Ивановне, ее семье и близких, она рассказывала о своих друзьях и знакомых. Но при этом во всех наших встречах основной темой и главным героем оставался Рихтер.

Один из учеников Генриха Нейгауза (тоже, кстати, приходившегося моей собеседнице родственником — Генрих Густавович был женат на тетке Прохоровой со стороны отца) Яков Зак ярко сказал после одного из выступлений Рихтера: «Есть на свете музыка первозданная, возвышенная и чистая, простая и ясная, как природа; пришли люди и стали ее разукрашивать, писать на ней всякие узоры, напяливать на нее разные маски и платья, всячески извращать ее смысл. И вот появился Святослав и как бы одним движением руки снял с нее все эти наросты, и музыка опять стала ясной, простой и чистой…»

О Рихтере написана не одна книга. Но почти всюду великий музыкант предстает этаким человеком-монументом, живой образ которого почти намертво заслоняют те самые «наросты», которые по определению Зака (записанному, кстати, и опубликованному Генрихом Нейгаузом в статье о Рихтере аж в 1946 году) «извращают смысл» самого Рихтера.

Монологи Веры Прохоровой «одним движением» ее памяти, уникальной для человека столь солидного года рождения, снимают все эти наросты.

И не только с Рихтера, но и с устоявшихся в нашем восприятии не менее монументальных образов его гениальных современников, которые тоже появятся на этих страницах…

* * *

Видите фотографию «лесенкой», на которой по росту от самого взрослого к самому малому изображена семья Прохоровых? — спросила Вера Ивановна во время нашей первой встречи, усаживая меня рядом с книжной полкой, на которой были расставлены фотографии и иконы. — Она сейчас висит во всех коридорах Трехгорки. Повесили, когда дедушка перестал считаться хищником.

Я потом преподавала у них язык. Когда на фабрике узнали, что я знаю английский, пригласили. Я поинтересовалась, какой уровень учеников. «Самый высокий, — ответили мне. — Есть даже директор института». А я имела в виду уровень языка…

Я вообще помню себя с двухлетнего возраста. К нам на дачу часто приезжали мои кузены. На них были розовые нарядные кофточки, в которых они скатывались по лестничным перилам. Потом, много лет спустя, они мне подтвердили, что действительно, в детстве у них были розовые кофточки.

Родилась я в Москве, в доме на Трех горах, где располагалась мануфактура Прохоровых. Меня несколько лет назад приглашали туда вместе с другими оставшимися в живых потомками Прохоровых. Показали часы напольные «Биг бен» из кабинета деда. «Как приятно», — ответила я.

Какая-то старушка рассказывала мне, что помнит дедушку — встретила его в магазине при фабрике…

Моего отца, Ивана Прохорова, ставшего после революции управляющим собственной фабрикой — Трехгорной мануфактурой, национализированной большевиками, едва не расстреляли. Из-за отсутствия в кассе денег он выдал рабочим зарплату мануфактурой и был арестован ВЧК.

Когда чекисты дали ему ознакомиться со смертным приговором, он просмотрел его и подписал: «Прочел с удовольствием».

У папы было изумительное чувство юмора. Потому что приговор был полон пассажами типа: «капиталистический хищник запустил лапы в народное добро» и тому подобными глупостями.

Фабричные рабочие, хотя среди них и коммунисты были, спасли отца. Они пришли в ЧК и сказали, что Прохоров никакой не хищник. Тогда у них еще были какие-то права.

Как раз НЭП начинался, и появилась надежда, что Россия вновь возродится. Открылось много текстильных заводиков. А поскольку отец был хорошим специалистом по хлопку, то ему дали должность консультанта… До 27-го года мы жили под Москвой в Царицыно, где рабочие подыскали для папы дом с мезонином.

Тогда станция так и называлась «Царицыно-дачная».

Вокруг весной вовсю цвели вишневые сады, которые для местных крестьян были источником заработка — в город продавались вишни. Там были милые коттеджи с двумя террасами — верхней и нижней, круг на улице, на котором была разбита клумба с пионами. С холма дорожка, по краям которой росла сирень, вела к пруду. Мы по этой сиреневой аллее спускались к воде, на берегу стояли скамеечки, рядом было место для танцев.

Поэтому я никогда не представляла себе дачной местности без воды. Потом уже, после революции, «товарищи» воду спустили и стали на месте пруда сажать капусту.

Сейчас, говорят, все восстановили. Но я ни за что не хотела бы это увидеть. Какой там парк царицынский был! Сейчас он стал как офис модный, а тогда были таинственные руины. Было действительное ощущение русского замка.

У нас было хорошо. Каждый знал, чем заниматься. Бабушка что-то на кухне делала, девочка приходила ей помогать. По воскресеньям приезжали рабочие с гаромошкой и спиртными напитками, начиналось веселье. Рабочие любили папу, «Ваня, Ваня» называли его. Он всех их детей крестил.

* * *

Моего прадеда, владельца и директора Трехгорной мануфактуры, в советских газетах называли «капиталистическим хищником». Хорошо, он не дожил до этого. Прабабка мечтала, чтобы ее вместе с мужем похоронили в склепе на территории Новодевичьего монастыря.

Но прадед отказался от склепа и выбрал для себя Ваганьковское кладбище. Хотел даже похороненным быть рядом с фабрикой. А прабабушка от своей мечты не отказалась и ее похоронили возле Новодевичьего собора.

Я как-то пришла в монастырь, когда там была очередная экскурсия, и услышала, как гид объяснял, что в склепе покоится «злобная капиталистка, а все Прохоровы бежали после революции за границу».

Я постояла, послушала…

Целью жизни прабабки было выдать своих детей за дворян. Дочь Зинаиду она отправила в Воронеж, где та вышла замуж за предводителя местного дворянства Алехина. Их сын, соответственно двоюродный брат моего отца, стал потом чемпионом мира по шахматам.

Связей у нас с этой ветвью семьи не установилось. Когда был жив Генрих Густавович Нейгауз, в Москву приезжал сын Алехина, но он даже не говорил по-русски уже. Так что это было лишь поверхностное знакомство.

Говорили, что брат Алехина был еще более одарен, чем знаменитый шахматист. Но тоже сильно пил. Как и папин брат-чемпион.

По традициям того времени купеческие семьи были многочисленны и держали связь друг с другом.

Кроме Алехина в родстве с нами состояли и купцы Алексеевы, один из сыновей которых увлекся театром и взял себе псевдоним Станиславский. Он, кстати, тоже был акционером Трехгорки, как и Алехин.

Бабушка, дочь той самой прабабки, тоже вышла замуж за дворянина Полуэктова, привнесшего единственную каплю благородной крови в нашу семью.

При этом сама бабушка богатство терпеть не могла, обожала Достоевского и говорила: «Стыдно быть богатыми, когда вокруг столько бедных». А на упреки в том, что она одевает детей, словно каторжных ссыльных, отвечала: «Нет, не как каторжных, а обычно. Вот когда вырастут, пусть тогда как сами захотят, так и одеваются».

Так что тут прабабка со своими фантазиями о красивой жизни промахнулась. Но зато она дала детям хорошее образование, что помогло им держать дело.

У прабабки было довольно оригинальное развлечение — она собирала возле себя внуков и говорила, что тот, кто скажет ей плохое слово, получит подарок. «Тому, кто произнесет: „Бабушка — старый пес“ — достанется ослик», — искушала она. По семейной легенде, папа пытался было рвануться вперед и произнести заветные слова, но был удержан своей матерью. А вот Алехин, которого дома все звали Тошей, вышел и сказал: «Бабушка — старый пес». И получил ослика, на котором потом катался.

Моя бабушка со стороны мамы, Вера Петровна Боткина, к счастью, умерла до революции.

Воспитывалась она, бедненькая, матерью, находившейся под влиянием Льва Толстого. Та считала, что детей надо воспитывать в строгости и с раннего возраста приучать к труду. В результате бабушка этот труд возненавидела. В 6 утра она поднималась и шла помогать в сапожную мастерскую. Потом ее перевели в переплетную мастерскую.

Замужем она была за Николаем Ивановичем Гучковым, московским головой, родным братом Александра Ивановича, который был при царе председателем Государственной думы, а при Временном правительстве военным министром. Он же принимал и отставку императора.

* * *

У обоих братьев Гучковых очень интересная судьба. Александру Ивановичу, родному брату дедушки, предлагали стать министром промышленности и торговли сначала председатель Совета министров граф Витте, а затем сменивший его Петр Столыпин, с которым Гучков дружил. Но брат дедушки каждый раз отказывался, так как не хотел работать вместе с некоторыми членами Совета министров.

Император хорошо относился к обоим Гучковым. Когда Александра Ивановича избрали в Государственную думу, Николай II во время аудиенции сказал его родному брату Николаю Ивановичу: «Я узнал, что брат ваш избран, мы очень рады».

Александр Иванович какое-то время был председателем Государственной думы. Но после того, как позволил себе критику в адрес Распутина, ему пришлось уйти в отставку. Его возненавидела императрица, ее самым страстным желанием было увидеть Гучкова повешенным на дереве во дворцовом парке. Николай II потом так и говорил о дедушке и его брате — «хороший Гучков» и «плохой Гучков»…

Александр Иванович мечтал о том, чтобы императором России вместо Николая II стал цесаревич Алексей, а его регентом — великий князь Михаил Александрович. После Февральской революции, когда в Пскове готовился акт об отречении Николая II, Александр Иванович пытался уговорить великого князя Михаила стать новым императором. Но вместе с депутатом Госдумы Петром Милюковым, который разделял ту же точку зрения, он оказался в меньшинстве. И монархия в России пала.

Только после долгих уговоров Керенского брат дедушки согласился стать военным и морским министром во Временном правительстве.

В отставку он подал после того, как поддержал генерала Корнилова, который готовил мятеж. Несколько дней Гучков даже провел в Петропавловской крепости.

Когда власть захватили большевики, он отправился на Юг к генералу Деникину, после поражения которого уехал в Париж.

Дело в том, что Гучков был награжден орденом Почетного легиона. И это помогло ему пусть и не на широкую ногу, но безбедно жить во Франции и получать пенсию.

Как мне рассказывали, в эмиграции к Гучкову относились довольно холодно, так как именно его считали виновным в отречении Николая П. Николай Иванович, мой дед, всегда восхищался политической деятельностью брата. Но сам был монархистом и после того, как дядя Саша (я так привыкла называть своего двоюродного дедушку) принял самое активное участие в организации отречения императора, восклицал: «Как можно принуждать к отречению?!»

В эмиграции многие выказывали дяде Саше протест. А он рассказывал, что царь Николай вел себя в высшей степени достойно и говорил: «Я сделаю все для блага России».

Умер Александр Иванович в 1936 году и похоронен на парижском кладбище Пер-Лашез.

Родной мой дедушка тоже сумел выехать в Париж. Так что оба Гучковых благополучно встретили старость в столице Франции.

Кстати, дочь Александра Ивановича стала ярой коммунисткой. Ее тоже звали Верой.

Судьба тетки — это сюжет для отдельного романа.

* * *

По иронии судьбы дочь председателя Третьей Государственной думы, военного министра Временного правительства и впоследствии одного из соратников командующего белой армией генерала Деникина искренне верила в идеи коммунизма, с которыми пытался всю жизнь бороться ее отец. Матерью Веры была давняя поклонница Александра Гучкова по имени Мария. Она, кстати, была приятельницей актрисы Веры Комиссаржевской, с которой, как говорили, у Гучкова был роман. Но тогда о таких вещах не полагалось шуметь.

А тетя Маша бегала за Гучковым. И он, уезжая на войну с бурами, сказал ей: «Гели вернусь живым — женюсь». Как гласит семейная легенда, не надеясь на самом деле на свое возвращение. Но вернулся и сдержал слово. Дядя Саша вообще был отчаянным человеком, дуэлянтом. Однажды его вызвал на дуэль некий Мясоедов, которого все называли немецким шпионом. Публично он изобличен в предательстве не был, и Гучков вслух назвал его шпионом и был вызван за это на дуэль. Мясоедов промахнулся, а дядя Саша выстрелил в воздух со словами: «Я не хочу спасать вас от виселицы». И вскоре Мясоедова действительно казнили.

…Веру с тетей Машей и Гучкова разделила Гражданская война. Девочка с матерью пробирались к Москве, откуда могли уехать в Париж.

В одной из деревень их арестовали красные. Как мне потом рассказывала сама Вера, тетя Маша почему-то все время смеялась и постоянно говорила только одно — чтобы их отпустили.

Судьбу их решали двое красных. Один предлагал отпустить: «Она же какая-то дурочка». Но другой отвечал: «Гучков бы на дурочке не женился» — и настаивал на том, чтобы Машу вместе с дочерью повесили.

Уже была выстроена виселица, когда село захватили белые. И тогда прежние мучители стали просить тетю Машу заступиться за них. Особенно просил самый лютый, который собирался ее повесить. «Я же так с вами обращался хорошо», — говорил он. А тетя Маша, опять-таки смеясь, отвечала: «Нет-нет, вы забыли, вы же хотели меня повесить. Но я за вас все равно замолвлю слово». Правда, в итоге этих большевиков все равно повесили. На той самой виселице, которая была сооружена для тети Маши и Веры.

Вера потом долго находилась под впечатлением от произошедшего и в своих детских рисунках в основном рисовала виселицы…

К счастью, семье дедушкиного брата удалось эмигрировать в Париж. Где, как я уже сказала, Вера стала коммунисткой и ратовала за идеи Маркса-Энгельса-Ленина с берегов Сены. Причем делала это весьма и весьма активно. Так, именно благодаря ее стараниям в Советский Союз стали возвращаться белоэмигранты. Которых тут, разумеется, арестовывали и отправляли в сталинские лагеря.

Когда Вера узнала о том, что арестован князь Мирский, вернувшийся в СССР из Франции, она стала требовать встречи с тогдашним наркомом НКВД Гжовым. И добилась своего — Вере была назначена встреча в кабинете сталинского любимца. Его должность тогда, кажется, называлась что-то вроде «Генеральный комиссар».

В Москву тетка приехала на восьмом месяце беременности. Она рассказывала, что Ежов то и дело с подозрением поглядывал на ее огромный живот. Боялся, наверное, что она прячет там бомбу. Хотя перед тем, как запустить в кабинет главного чекиста, Веру не один раз досмотрели и проверили.

Тетка отказалась от предложения присесть и весь разговор с Ежовым провела на ногах. А он, бывший очень маленького роста, ходил кругами вокруг ее выпирающего живота и удивлялся: «Как? Неужели князя Мирского арестовали? Ну я им покажу! Эта ошибка будет немедленно исправлена!» При том что, конечно же, все аресты проводились не просто с его ведома, но и по его указке.

В конце разговора Ежов наконец не выдержал и, кивнув на живот Веры, спросил:

— А вы, значит, скоро мамой станете? У вас в Париже есть кто?

Александр Иванович Гучков к тому времени уже умер. О чем Ежов наверняка прекрасно был осведомлен. Но делал вид, что ничего не знает.

— Да, у меня в Париже мать, — ответила тетка.

— Вот и прекрасно! Поезжайте к матери, она вас, наверное, уже заждалась.

— И не подумаю! Я хочу, чтобы мое дите родилось в Советском Союзе!

— А может, все-таки в Париж?

— Нет! Ребенок родится только в Советском Союзе, самой великой стране мира!

Ежов не стал спорить с теткой. Согласившись с ней, он попрощался и обещал, что все недоразумения будут улажены.

Вера была в восторге от Ежова. Говорила даже, что у него «иконописные глаза». На дворе стоял 1937 год, мы с мамой слушали Веру, переглядывались между собой и лишь молча кивали.

Не успела Вера вернуться после разговора с Ежовым, закончившимся в лучших традициях того времени на рассвете, в нашу квартиру на улице Фурманова, как ей позвонили из НКВД и сообщили, что Вера обязана в течение 24 часов покинуть пределы СССР.

Сейчас-то я понимаю, что Ежов просто пожалел тетку и, приказав ей выехать из Советского Союза, сохранил ей жизнь. Наверное, ему показалось забавным, что дочь царского сановника так рьяно служит идеалам коммунизма.

Сама же Вера в тот момент была очень огорчена. Да и мы с мамой тоже расстроились. Одним словом, на Белорусский вокзал мы провожали тетку со слезами на глазах…

В Париже Вера поддерживала связи со многими русскими эмигрантами. Очень дружила с Сергеем Эфроном, мужем Марины Цветаевой. Вместе с ним Вера была членом «Союза возвращения на родину».

Об Эфроне сегодня говорят и пишут много гадостей, что он, мол, был агентом НКВД и все такое прочее. Я точно знаю, что все это неправда. Эфрон, кстати, вернулся в Советский Союз в 1937 году. Через два года следом за ним и дочерью Алей в СССР приехала и Марина Цветаева. О том, что Сергею Эфрону до ареста и расстрела оставалось всего два года, она конечно же не могла и подумать…

Разумеется, тетка хорошо знала Цветаеву. Они переписывались и довольно часто встречались. Вера говорила, что Цветаева была ненормальной. Могла мило общаться с вами, а потом прийти и вдруг спросить: «За что вы меня так ненавидите?»

В Париже в Веру был влюблен Радзевич. В которого, в свою очередь, была влюблена Марина Ивановна Цветаева. Она вообще была страстным человеком и многое себе позволяла. Вера относилась к Радзевичу спокойно. Говорила, что он был красив, но не очень интересен, с ним быстро становилось скучно. А Марина как раз любила красавцев с непростым характером. Она и сама такой была…

Своего мужа-англичанина Вера тоже сумела увлечь коммунистической идеологией и заставила поехать в Испанию, где началась гражданская война. На которой супруг тетки и погиб.

Зато полученное благодаря ему английское гражданство спасло Вере жизнь во время Второй мировой войны. Когда в Париж вошли фашистские войска, тетка, попавшая в концлагерь, сумела из него выбраться и выехать в Лондон.

Правда, после войны она разочаровалась в коммунистических идеях и вышла из партии. Она даже скупила нераспроданный тираж написанной вскоре после Второй мировой своей книги об СССР и Сталине и уничтожила его. А своему другу Морису Торезу сказала о былых увлечениях коммунизмом: «Это скучно!» Но интереса к политике не потеряла. Она была очень активным защитником молодого государства Израиль.

В Лондоне тетка жила на втором этаже небольшого особняка. Как-то в ее доме начался пожар. Причем такой сильный, что у приехавших пожарных не было ни малейшей надежды, что кто-нибудь из жильцов останется в живых. На всякий случай они спросили у соседей, есть ли кто-нибудь на втором этаже. «Да, — ответили они. — Там живет пожилая женщина».

Поскольку все случилось поздней ночью, пожарные махнули рукой: «Она, наверное, уже погибла во сне — если не от огня, то от угарного газа». Однако соседи возразили: «Она не может погибнуть, она — русская». Тогда пожарные забросили на второй этаж, лестница, ведущая на который, уже рухнула, какой-то железный крюк. И что вы думаете? Этим крюком они каким-то образом зацепили Веру и вытащили из объятого пламенем дома. И она осталась в живых…

В шестидесятых годах Вера снова приезжала в Москву. Она тогда работала в каком-то западном издательстве, для которого делала интервью с Борисом Пастернаком. Вместе с ней к поэту на завтрак, имевший место у Ольги Ивинской, ходила и баронесса Будберг, знаменитая возлюбленная Максима Горького.

Дружба двух женщин потом дала повод для разговоров о том, что они обе были приставлены друг к другу. А Нина Берберова даже написала, что «еще неизвестно, кто за кем следил — Трейл за Будберг или Будберг за Трейл, или обе они следили за Пастернаком, который кормил их икрой»…

Я общалась с Верой во время ее последнего приезда в СССР. Тогда как раз был конфликт с Израилем. И я помню, как Вера шла со мной от метро, прихрамывала (после того пожара в Лондоне, когда ее багром достали из дома, у нее была повреждена нога) и без остановки говорила, говорила об Израиле. Она тогда тоже остановилась у нас на улице Фурманова.

Вера очень грассировала: «Вега, Изгаиль кгошечное госудагство и не может быть аггесогом. Я тебе сейчас все нагисую». И принималась чертить палкой на земле карту мира, благодаря которой я должна была понять, какие Израиль и Советский Союз.

Я предложила ей продолжить лекцию дома, а то на нас уже начинали смотреть прохожие. Но она продолжала чертить палкой на земле. Толпа уже собралась — дама явно нерусского вида читает лекцию об Израиле. Слава богу, ничего не случилось. Хотя Вера произносила и такие фразы: «Конечно, тебе в это тгудно повегить. Ведь у вас всюду цагит ложь и вы не знаете пгавды».

Я еле уговорила ее пойти домой. А там мы с мамой ей сказали, что мы за мир и не хотим войны. «Вы-то за миг, а вот ваше пгавительство может захотеть войны!»

Вера одно время дружила со Светланой Аллилуевой. Но потом они поссорились из-за Сталина. Его ведь дочь была большая сталинистка. «Света с большими стганностями», — говорила Вера о ней. Но очень любила дочь Светы Ольгу.

Во время своего последнего приезда в Москву Вера рассказывала, как ее пытались уговорить сотрудничать с британской разведкой МИ-6. «Но я категогически отказалась, — говорила она. — Да, я ненавижу коммунистов, но это моя стгана, и я никогда не буду пготив нее габотать».

Она очень приглашала меня с сестрой Любой к себе в Лондон, начала какие-то бумаги оформлять. Но тогда выехать за рубеж было так сложно, что ничего у нас не получилось…

Умерла Вера в Кембридже в 1987 году в уже преклонном возрасте. Ей был 81 год.

Так получилось, что она рассорилась со своей единственной дочерью и хоронили ее внук и Светлана Аллилуева. Потом мы с сестрой были на ее могиле на одном из лондонских кладбищ…

* * *

Бабушкина сестра Надежда Петровна Боткина была замужем за художником и коллекционером Ильей Остроуховым. Жили они в его московском особняке в Трубниковой переулке. На первом этаже находились жилые комнаты, а на втором — коллекция Остроухова, украшением которой была картина Тициана.

Мы с мамой часто навещали дядю Илю, как я называла Остроухова, и его жену, которую я про себя окрестила «тетя Надя-старушка».

Это было в конце двадцатых годов. Мне тогда лет десять было. Я навсегда запомнила мощную фигуру Остроухова, который совсем не выглядел старым. У него было довольно своеобразное чувство юмора. Когда к нему в гости приходила одна родственница, которую он не очень жаловал, дядя Иля говорил: «Марья Петровна, под стол!» А моего маленького двоюродного брата встречал со словами: «Какие у тебя щечки розовые! Только зажарить и съесть!»

Дядя Иля был человеком широкого образования и смелого вкуса. Он и Щукин стали первыми, кто начал покупать картины французского художника Анри Матисса. Павел Третьяков, умирая, назначил дядю Илю вместо себя хранителем галереи.

Остроухов был очень добрым человеком. Когда мы приходили, он говорил жене: «Надежда Петровна, дети у порога. Где пирог?» И она отвечала: «Иля, пирог готов».

Я его очень любила. Он первым открыл мне разницу между материальным и духовным миром. Иконы в его доме были настолько выразительны, что мне не хотелось от них отходить. Они, казалось, физически излучали тепло и добро.

Я спрашивала у дяди Или:

— Почему возле икон становится так хорошо?

И он отвечал:

— У человека есть тело и есть душа. В картине ты видишь краски, а в иконах чувствуешь душу. Те, кто писал иконы, готовились к этому, постились. На иконах нет ярких красок, они темные. Но яркости и не надо. Иконописцы были настоящие и глубоко верующие люди, и это чувствуется. Ты же не будешь думать, как одета Богоматерь. Это другой мир, нежели тот, в котором мы живем. Вот иконы работы Андрея Рублева. Он ведь жил в очень непростое время, а его иконы оставляют только светлое впечатление. Потому что главное — какая душа у художника. Если в ней есть свет, значит, есть благодать. Тогда и на зрителя перейдет этот свет.

Находил, конечно, и более точные слова. Меня иконы потом всегда притягивали.

Я так полюбила бродить среди картин, что попросила у дяди Или разрешение самой приходить и смотреть его коллекцию. Он позволил.

Не забуду, какое сложное впечатление произвели на меня работы Врубеля. Остроухов и тут пришел мне на помощь и все объяснил: «Художник был нездоров и его душевная болезнь ощущается и на холсте».

Судьба дяди Илиной коллекции была трагична. После неожиданной смерти Остроухова ценности из его дома были попросту расхищены. Что-то передали в Третьяковскую галерею, а что-то навсегда исчезло. Как, например, картина Тициана.

У Остроухова была дома богатейшая библиотека из 12 тысячи томов, которую после его смерти тоже расхитили. Это было страшное зрелище. Даже мы, дети, понимали, что происходит что-то ужасное и стихийное. Нам позволили взять несколько книг. У нас они потом хранились с экслибрисом «Из библиотеки Ильи Остроухова». В книгах большевики были мало заинтересованы. Их больше интересовали картины, которые они спешно вывозили. Иконы тащили.

Бедная тетя Надя! Ее выселили из собственного дома во флигель во дворе. Просто взяли и вышвырнули. Я помню, как переносили ее мебель из дома в этот флигилек.

Мама все время ходила к ней. Тетя Надя все кротко терпела. Через год она умерла.

Нам позволили забрать с собой несколько книг из библиотеки дяди Или. Помню, у нас была книга Гете на немецком языке. Каждый раз, открывая ее, я вспоминала те волшебные дни, которые я проводила в его доме в Трубниковом переулке. «Наелась? — спрашивал меня за столом Остроухов. — Тогда вставай и беги смотреть картины…»

* * *

Неожиданно Вера Ивановна повысила голос и довольно резко обратилась к фотографу, которого я привел с собой, попросив сделать несколько снимков моей собеседницы и переснять старинные фотографии, хранящиеся в ее архиве.

— Этот портрет не снимать! Я не хочу, чтобы о нем все узнали! — решительно сказала Прохорова.

Речь шла о работе художника Валентина Серова, висящей в изголовье кровати Веры Ивановны.

Честно признаюсь, я и не думал, что Вера Ивановна может быть такой строгой!

* * *

Одним из близких друзей дяди Или был художник Валентин Серов, написавший мамин портрет.

Вообще, бабушка Вера Петровна заказала ему написать портрет каждой из ее дочерей, так что у нас было четыре работы Серова.

Она рассказывала, что одной из работ сам художник остался недоволен. И как бабушка ни умоляла его оставить портрет дочери таким, каким он вышел, Серов не соглашался. Он сложил холст на четыре части и разорвал его. Потом конечно же написал новый.

Серов ведь был художником с весьма непростым характером. Известно, что, когда он в Зимнем дворце писал портрет Николая II, в зал неожиданно зашла императрица и принялась критиковать его работу. Тогда он вручил ей палитру и кисти и предложил самой закончить портрет. Александра Федоровна пришла в бешенство, а император рассмеялся.

Родичи укоряют меня, что я держу портрет кисти Серова у себя дома просто так, без всяких предохранительных мер.

Кстати, этот портрет был на выставке Рихтера. Светик очень любил мою маму…

* * *

Вот наконец впервые и прозвучало имя Рихтера. Его Вера Ивановна вспоминала потом постоянно. Даже просто, как в эту минуту, рассказывая о своем детстве.

* * *

Мама воспитывала нас братом в умении во всем замечать прекрасное и ни в коем случае не пропускать его.

— Мам, — говорили мы, — ну что хорошего в цветочке, на который ты показываешь? Он же такой маленький.

— А какой он зато красивый! — отвечала она.

Или, если на улице было холодно и стоял мороз, мама показывала нам узоры на окнах и восхищалась, как они затейливо прекрасны.

Зимой нам с братом вымазывали лицо гусиным жиром, и мы в валенках и шубках отправлялись кататься на горку. Брали решето старое, дно его обмазывали навозом, заливали водой и получалась мазанка. На ней и шли кататься.

Царицыно же — такие холмы! Я с тех пор терпеть не могу плоские равнины.

Весной, когда бежали ручьи из талого снега, запускали кораблики.

Как тогда цвели вишни! Я навсегда запомнила голубое небо и цветущие деревья на его фоне! Летом ходили с няней по грибы, опята маленькие собирали.

С нами еще и папина кормилица жила. И папина мама. Так что я никогда не чувствовала ни мрака времени, в котором жила моя семья, ни напряжения. Хотя к родителям приезжали друзья, возвратившиеся из ссылки. И конечно же ни у кого из взрослых не было иллюзий по поводу той эпохи, в которую им выпало жить…

* * *

О прошлой жизни у нас дома, конечно же, вспоминали. От бабушки и папиной кормилицы я часто слышала о «мирном времени» — о периоде до Первой мировой. «В мирное время продавалось то-то…» — вспоминали они. А вот о революции не говорили. Просто это не было частью нашей жизни. Как-то не воспринималось, что наш род разорен. Дедушка же в Париж уехал. Я после лагеря, когда стало можно ездить за границу, была в Париже, проходила мимо его дома на рю Гюстав Доре рядом с парком Монсо. В этом доме уже жили другие люди.

Мама моя, может, тоже хотела уехать за границу. Она предвидела возможное будущее. Но папа не представлял себя за границей, он не видел жизни без фабрики. Папа хорошо во всем этом разбирался — его отец брал его на фабрику с 10 лет, водил в цеха, папа обожал это. Так дед готовил наследника.

Мне папа потом тоже рассказывал о том, какое чудо — фабрика Трех гор. Но при этом разговора о том, что все это царство раньше принадлежало нашей семье, никогда не было.

* * *

Когда в 1927 году папы не стало, рабочие Трехгорки несли его гроб из Солдатенковской, ныне Боткинской, больницы до Ваганьковского кладбища на своих руках.

А потом еще три года материально помогали нашей семье. В 1930 году мама попросила их больше не приходить — связь с нами стала уже небезопасна.

Кстати, в 1937 году, когда в стране начались повальные репрессии, за папой вновь пришли мастера кровавых дел НКВД, решив, очевидно, довести до конца начинание своей предшественницы ВЧК. Узнав, что Ивана Николаевича нет дома, они переполошились — где же он может быть, не сбежал ли?

— На Ваганьковском кладбище, — ответила мама.

* * *

По инерции после ареста отца схватили и маму. Но ее довольно быстро выпустили, а мне домашние сказали, что мама уезжала навещать тетю.

А потом мы из Царицыно перебрались на улицу Фурманова, нынешний Нащокинский, в дом дедушки.

Дедушка Гучков, хоть и являлся московским головой, богатым не был. При этом никогда не брал жалование, а складывал его в ящичек, из которого в специальный день раздавал деньги нуждающимся.

Сам дедушка жил с бабушкой на Маросейке, в доме, который бабушка получила в приданое.

У самого дедушки был дом в Поповке, это рядом с Архангельским, имением Юсуповых. При встречах они раскланивались друг другу. А еще он владел имением Артек в Крыму, куда иногда ездил с бабушкой. После революции все отняли. Из дома на Маросейке позволили выйти буквально в чем были…

Так вот, дедушке принадлежал доходный дом. Он очень извинялся перед своей дочерью Любой, сестрой мамы — когда она вышла замуж, дедушка не смог ей предоставить квартиру в этом доме, так как все они были заняты жильцами. В результате семью тети поселили на нижнем этаже. «Как только кто-нибудь съедет, я тут же тебя переведу в лучшую квартиру», — пообещал дедушка Гучков. Но не успел.

Мы из Царицыно тоже переехали в этот дом и поселились в «бельэтаже». До 1933 года наша улица называлась Нащокинским переулком, а потом ей дали имя писателя Фурманова.

Мы жили в бывшей столовой, отделенной от коридора только толстым тяжелым занавесом. Потому все передвижения соседей по коридору были весьма ощутимы. А соседи у нас были разные.

В конце коридора жил сотрудник газеты «Долой алкоголь», лютый пьяница и отличный знаток алкоголя по фамилии Гаврилов-Терский. Нас он замечал только тогда, когда мы своими проделками вмешивались в его жизнь. Братья однажды залепили ему все окно снегом. Очнувшись от запоя, Терский подумал, что он погребен под снегом и страшно испугался.

На вид он был страшноват, так как, несмотря на молодой возраст (ему было лет 35), его лицо было настолько изменено и искажено алкоголем, что трудно было себе представить, что Терский умеет писать, читать или вообще исполнять человеческие функции.

На лоб его свисали рыжеватые космы, закрывавшие тусклые глаза. Воду Терский не признавал, и это тоже бросалось в глаза. Одет он был зимой и летом в одно драповое клетчатое пальто, а на ногах была разная обувь: на одной ноге — сандалий, а на другой — ботинок с пряжкой.

Его вклад в антиалкогольную газету оставался для нас загадкой, но деньги на водку он находил всегда. Возвращаясь домой, Терский часто не мог открыть дверь ключом и засыпал у порога, блокируя вход и выход. Иногда он сутками не выходил из своей берлоги, из которой доносились странные звуки — не то хрип, не то храп. Проснувшись, он со страшным ревом вырывался в коридор с криком: «Пора на охоту!»

Это был долгожданный момент в жизни братьев, двоих Николаев — моего родного и двоюродного, сына тети Любы. Они пытались бросить ему под ноги какой-нибудь предмет или мяч, который Терский принимал за желанного зверя и старался поймать, но всегда тщетно.

Случилось так, что Терский спьяну уступил свою комнату разбитной девице с ребенком. Та поселилась в его берлоге и занялась самоутверждением в нашей квартире.

Красотой она не отличалась. У нее были короткие волосы, завитые, как у барашка, и сильно накрашенные щеки. Она обычно натирала лицо свеклой. «Для красы», — объясняла она. Зубов у нее тоже было маловато. На это было свое объяснение: «Мужики драться любят».

Но очевидная бойкость привлекала к ней поклонников, в том числе молодого милиционера. Грудной ребенок часто кричал, и вместо обычной колыбельной Шурка, так звали новую соседку, напевала: «Смерть тебя позабыла, окаянный».

Возможно, что смерть скоро вспомнила о несчастном ребенке, но мы этого не узнали, так как Шурка исчезла из нашей жизни. Но память о ней осталась: она открыла нам новые области русского языка — мат.

Вскоре у нас появилась новая соседка, тоже Шура, — женщина средних лет, крепкая и очень ловкая в работе. Лицом Шура не вышла, тем более что один глаз у нее «был неправый», как она сама говорила, то есть косой, и все время вращался. Волос на ее голове было маловато, но, несмотря на то что она была почти лысая, женщина ухитрялась делать крошечный пучок на затылке.

Шура была чрезвычайно чистоплотная и отличная хозяйка. Свою комнату она называла голубым раем: в ней были голубые обои с красными розочками, голубые занавески и на столе расстелена голубая клеенка. К стенам были прикноплены открытки, в основном изображавшие кошек с бантами или сцены счастливой семейной жизни.

Когда мы только переехали к тете Любе, у нее была большая семья. Муж тети Любы Юрий Николаевич Висковский работал в разных ведомствах, министерствах и несколько раз арестовывался, как бывший военный. В 37-м году он был снова арестован и приговорен к десяти годам без права переписки, что означало, как мы потом узнали, расстрел.

Потом арестовали и саму тетю Любу, и ее сына. За моим двоюродным братом пришли 31 декабря. В гостях у нас в это время находилась жена австрийского посла, русская женщина, которая дружила с мамой. Она часто заходила к нам, так как здание посольства Австрии находилось, да и сегодня находится, неподалеку от нашего дома. В честь праздника жена посла принесла нам печенье.

Как только чекисты вошли в нашу квартиру, они тут же перекрыли выход. Но на счастье у нас был черный ход из кухни. Только я успела вывести женщину из дома, как на кухню ворвался молодой офицер. «Это что такое? Еще один выход?» — возмущенно закричал он, указывая на дверь. Я невозмутимо ответила, что да, так как дом наш — старой постройки и раньше на кухнях всегда был еще один вход.

Он тут же заблокировал и эту дверь. Но жена посла уже была на улице, и опасность миновала. Иначе нас бы всех арестовали — ведь Австрия в те годы считалась союзницей фашисткой Германии.

О подписании пакта Молотова-Риббентропа мы с мамой узнали при довольно забавных обстоятельствах. Последнее предвоенное лето мы проводили с ней за городом и никаких газет там не читали. Потому, приехав в Москву и увидев на всех улицах флаги со свастикой, а в газетах — речь Гитлера в Рейхстаге, мы решили, что столицу захватили фашисты. Потом уже нам объяснили, что теперь Германия и Советский Союз — лучшие друзья.

Когда в семидесятых годах мой добрый приятель Толя Якобсон встретил на бульварах Вячеслава Молотова, к тому времени — уже почтенного пенсионера, то не выдержал и обратился к нему с вопросом: «Ну и как поживает твой друг Риббентроп?» На что Молотов ответил, что не расположен ни о чем разговаривать и спешно пошел дальше…. В тридцатых-сороковых нашим соседом был сын Сталина Василий. Его особняк располагался аккурат за нашим домом. Я самого Василия не видела, Бог миловал. Да и желания не было. Но отзвуки его вечеринок мы слышали регулярно. Почти каждую ночь из его дома доносился шум, вой, дикие крики. Спать было невозможно. Особенно летом часто устраивались оргии. Он разгульным был человеком. У нас так и говорили: «Опять у Васьки шум…»

После лагеря я вернулась в свой дом на улицу Фурманова переулке.

Рядом жили жириновцы — пили, орали, вывешивали на праздники на окна свои флаги.

Как-то просыпаюсь и вижу, что на моем подоконнике стоит человек. «Не бойтесь», — говорит. Я ответила, что и не собираюсь бояться, только не могу понять, что он делает возле моего окна. «Праздник сегодня, — отвечает, — мы флаги вешаем. А вам потом споем что-нибудь».

Нам, жильцам коммуналки, они страшно завидовали и поставили себе цель завладеть нашей квартирой. А поскольку просто выселить из нее не смогли, то купили нам с соседкой по отдельной квартире.

Так я и оказалась на Сивцевом Вражке.

* * *

После папиной смерти, как вдову лишенца, маму не брали ни на какую работу. Да и нашу семью не оставляли.

Приходил какой-то якобы знакомый отца, который заводил с мамой провокационные разговоры. «Уж хоть бы погибла эта проклятая советская власть!» — говорил он. Но мама поняла, что это провокация и подобные беседы не поддерживала.

В 30-м году был организован «Интурист», и маму взяли гидом. Тогда ведь мало было людей в Москве, кто свободно владел языками.

Мама в совершенстве знала английский, французский и немецкий. Ее мать, изведавшая радости сапожной и переплетной мастерской, дала ей образование, понимая, что главное именно это. С мамой жили гувернантки-иностранки, которые и учили ее.

А потом мама работала в институте заочного обучения.

Заведовала этим заведением сестра Менжинского, который после смерти Дзержинского стал главным чекистом. Говорили, что по сравнению с Железным Феликсом Менжинский был довольно мягким человеком. А сестра его была дамой «старинного покроя».

Мама проработала в институте до самой смерти в 1945 году.

Ее родная сестра Люба, та самая, которая жила на улице Фурманова, уехала в Париж, но потом все равно вернулась в СССР и была арестована.

В нашем доме осталось только две квартиры, в которых никто не был арестован.

С дедушкой в Париж уехали его дети — тетя Соня, тетя Вера, дядя Петя и дядя Коля. А мама с Любой жили тут.

Почему не уехали? Во-первых, не было особых капиталов, чтобы ехать. А потом, они не верили, что советская власть установилась надолго.

После смерти папы мама хотела уехать, но ее уже не выпустили. Все границы захлопнулись.

Она все понимала, но ничего уже не могла сделать…

* * *

А я была пионером. Мало того, грех великий, была этим увлечена. Вот что значит великая сила пропаганды! Песенки пела своеобразные: «Мы повесим Чемберлена на осиновый сучок, мы повесим Чемберлена бритой рожей на восток». Воспитательные такие песенки.

Мама всегда спокойно к этому относилась. Какие-то вещи опровергала, но чаще говорила: «Ты сама смотри, как и что. Вырастешь и все поймешь».

Например, когда мы в школе изучали «Старосветских помещиков» Гоголя, которых было принято считать гадами, мама говорила, что все совсем не так.

Дедушка для меня был, конечно, хорошим и положительным человеком, а вот другие капиталисты — мучителями. И я радовалась, что благодаря революции народ наконец освободился от них.

Подруга моя Сарочка Шапиро потом каялась, что это она меня увлекла всей этой коммунистической идеологией. Я, правда, всему очень верила, выписывала газету «Пионерская правда» и с удовольствием и интересом ее читала.

В школе нас фактически ничему не учили. Тогда в ходу был бригадный метод: кто из учащихся в чем лучше разбирался, тот по тому предмету за весь класс и отвечал. А остальные в итоге так и оставались неучами. Большая власть была у учкома, который состоял из учеников и не только критиковал учителей, но и частенько отстранял их от работы за идеологические ошибки. Сделал, допустим, кто-то из учителей замечание, его тут же выгоняли. Диктант, например, считался буржуазным пережитком. Только классе в восьмом-девятом за нас взялись и стали чему-то учить. Но, конечно же, уже было поздно.

Я училась в одной школе с Анатолием Рыбаковым, автором знаменитого романа «Дети Арбата». Мы ходили в седьмую школу в Кривоарбатском переулке, потом ее в Плотников переулок перевели. Толя постарше меня, но учителя у нас с ним были одни и те же.

В своей повести «Кортик» он описывает некоторых из них. Например, учителя черчения. Этот педагог довольно своеобразно разговаривал, постоянно вставляя в слова букву «в». Говорил нам с подругой: «Вты, Прохорова, и вты, Криворучко, на отдельную парту». И давал нам чертить спичечную коробку на трех плоскостях, когда весь класс уже детали какие-то сложные чертил.

А надо заметить, что я в точных науках патологически тупа. У меня с детства косенькие лапки не только в хозяйстве, но и в черчении.

Мы с подругой чертили, а потом он вызвал нас к доске. Укоризненно качал головой и говорил: «Невуд».

К счастью, мама к моим «невудам» спокойно относилась.

* * *

Прозрение, что в стране творится неладное, нашло на меня в 37-м, когда стали хватать всех подряд.

Сталину я не верила и не любила его.

Но с началом Великой Отечественной во мне, как и во всех, проснулся патриотизм.

Что бы сейчас ни говорили, но у нашего молодого поколения, несмотря на то, что родители многих были репрессированы, был патриотизм. Все хотели на фронт. Мой знакомый, у которого расстреляли отца, в первый же день войны пошел на фронт и погиб в первом же бою.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Вера Прохорова — Четыре друга на фоне столетия читать онлайн бесплатно

Вера Прохорова

Четыре друга на фоне столетия

«Встреча с Верой Прохоровой стала для меня большим счастьем и великой честью. Ее воспоминания — это неизвестная история двадцатого столетия. Слушая Веру Ивановну, я понимал, что должен написать о ней книгу».

Игорь Оболенский Журналист, сценарист, писатель

igorobolensky.com

Автор биографии Анны Павловой и дилогии «Судьба красоты. Истории грузинских жен» и «Цена чести. Истории грузинских мужей», переведенной на грузинский, английский и французский языки.

Книга «Судьба красоты» легла в основу многосерийного документального фильма.

«Слава Богу», — отвечаю я сегодня на вопрос, как поживаю. Я родилась в 1918 году, и повидать мне довелось немало. Жизнь была непростой, и случалось в ней всякое.

Но все-таки я могу назвать себя счастливым человеком, так как судьба баловала меня встречами и знакомствами с удивительными людьми, у меня были замечательные родители, дяди и тети, бабушки и дедушки.

Конечно, мне есть о чем вспомнить. Но о том, что из этих воспоминаний может родиться книга, я даже не задумывалась. Хотя бы просто потому, что сама никогда не смогла бы этого сделать.

Этот сборник родился в результате наших бесед с Игорем Оболенским. Все началось просто с разговора о Святославе Рихтере, самом близком и дорогом мне человеке. И как-то самой собой переросло в беседы о тех прекрасных людях, которых мне посчастливилось знать.

Игорю показались интересными мои истории. А меня приятно удивили его аккуратность, внимание и настойчивость, с которыми он — признаюсь честно, неожиданно для меня — взялся за их описание.

Так, собственно, и родилась эта книга.

Вера Прохорова

01.10.2011

Эти записи я начал делать в 1999 году.

Поначалу хотел просто сделать очерк для газеты.

Но потом понял, что из монологов моей собеседницы может получиться настоящая биография XX века.

В этой книге много действующих лиц: Борис Пастернак и Михаил Булгаков, Константин Станиславский и Марина Цветаева, знаменитый профессор Московской консерватории Генрих Нейгауз и сталинский нарком Ежов, Юрий Нагибин и Белла Ахмадулина, художники Валентин Серов и Роберт Фальк, академик Андрей Сахаров и министр культуры Екатерина Фурцева и многие другие — великие и не очень — персонажи.

Но главных героев всего двое — Вера Ивановна Прохорова, удивительная женщина, чья судьба пропустила через себя все коллизии и трагедии ушедшего столетия.

И пианист Святослав Рихтер, чья жизнь оказалась неразрывно связана с Верой Ивановной.

Выдающийся пианист Генрих Нейгауз, учитель и друг Рихтера, в одном из своих писем ему писал: «Мне бы следовало лет пятьдесят писать, „набивая руку“, чтобы написать о тебе хорошо и верно».

Я осмелился поставить точку в этой книге через одиннадцать лет…

* * *

Святослав Рихтер жил не один.

Камерная певица Нина Дорлиак стала для пианиста гражданской супругой. Но самым близким человеком для Рихтера на протяжении почти шести десятилетий оставалась Вера Прохорова.

Может, потому, что познакомились они, когда Светик, как его называла Вера Ивановна, только-только приехал в Москву. И все у них еще было впереди — у Рихтера слава и плата за свой великий талант, а у Прохоровой — годы лагерей, потом освобождение, работа в институте иностранных языков и дружба со Светиком.

Випа (так, по инициалам имени, отчества и фамилии, ее называют близкие люди) всю жизнь прожила одна. И Рихтер неизменно приходил в ее маленькую комнату в Фурмановом переулке, а затем в такую же небольшую, правда, уже отдельную квартирку в Сивцевом Вражке.

Меня с Верой Ивановной познакомил друг.

«Випа дружила с Рихтером и хочет тебе рассказать о нем. Может, ты потом что-нибудь напишешь».

Вере Ивановне действительно было что рассказать. И, как оказалось, не только о Рихтере.

Когда зимой 1999 года я только перешагнул порог дома Прохоровой, мне вспомнилось точное, не потерявшее с годами яркости, из-за, возможно, чрезмерной красоты и образности, высказывание Виктора Шкловского. Знаменитый писатель в свое время сравнил дверь квартиры Лили Брик с обложкой книги, которую ему посчастливилось приоткрыть.

Впервые придя к Вере Ивановне, я еще не знал, какие удивительные истории предстоит мне услышать. Но сразу почувствовал, что произошла Встреча, о которой можно только мечтать.

Слушая и записывая монологи своей собеседницы, я удивлялся только первое время. А потом, привыкнув к тому, что Прохорова видела и знала едва ли не всех выдающихся людей прошлого (двадцатого) века (со знаковыми же фигурами века девятнадцатого она была связана родственными узами), я уже просто приходил и предлагал: «А давайте сегодня поговорим о Пастернаке». И Вера Ивановна тут же откликалась на мою просьбу и начинала свой рассказ.

Иногда я действовал наудачу, спрашивал: «А вы видели Булгакова?»

И получал в ответ невозмутимое: «Ну как же, мы ведь были соседями».

И далее следовал монолог о писателе и его жене, с которой, как оказалось, Вера Ивановна тоже была в хороших отношениях.

Иногда я ловил себя на желании поправить Прохорову, мол, официально считается, что то, о чем она говорит, обстояло совсем по-другому.

Но вовремя одергивал себя. В конце концов, я об этом читал в книге, а Прохорова видела своими глазами или, по меньшей мере, слышала от тех, кто видел.

И потом, мы ведь не писали с ней учебник истории.

Скорее, у нас получалась «книга судеб».

Вера Ивановна рассказывала то, что знала. И то, что могла знать только она.

* * *

Она никогда не была замужем.

Но и одна, кажется, бывала не часто — то и дело к ней забегал кто-нибудь из студентов или родственников.

Однажды я застал у Прохоровой ее двоюродную внучку. Улучив момент, когда хозяйка отлучилась на кухню — каждый раз она настойчиво требовала, чтобы наши разговоры сопровождались чаепитием, — внучка неожиданно и, как мне показалось, даже с какой-то злобой произнесла: «О Рихтере, значит, расспрашиваете? А вы знаете, что он сломал моей бабушке жизнь? Потому что самое ценное, что было в ее жизни, — это открытки, чемодан с которыми лежит под ее кроватью?!»

В этот момент в комнату вернулась Вера Ивановна.

Внучка, не желая продолжать начатую тему, убежала по каким-то своим делам. И больше наши пути с ней не пересекались.

Но я ее слова запомнил. Тем более что, как оказалось, она сказала правду — открытками Рихтера Вера Ивановна действительно дорожила.

Читать дальше

Вера Прохорова ★ Четыре друга на фоне столетия читать книгу онлайн бесплатно

Вера Прохорова

Четыре друга на фоне столетия

«Встреча с Верой Прохоровой стала для меня большим счастьем и великой честью. Ее воспоминания — это неизвестная история двадцатого столетия. Слушая Веру Ивановну, я понимал, что должен написать о ней книгу».

Игорь Оболенский Журналист, сценарист, писатель

igorobolensky.com

Автор биографии Анны Павловой и дилогии «Судьба красоты. Истории грузинских жен» и «Цена чести. Истории грузинских мужей», переведенной на грузинский, английский и французский языки.

Книга «Судьба красоты» легла в основу многосерийного документального фильма.

«Слава Богу», — отвечаю я сегодня на вопрос, как поживаю. Я родилась в 1918 году, и повидать мне довелось немало. Жизнь была непростой, и случалось в ней всякое.

Но все-таки я могу назвать себя счастливым человеком, так как судьба баловала меня встречами и знакомствами с удивительными людьми, у меня были замечательные родители, дяди и тети, бабушки и дедушки.

Конечно, мне есть о чем вспомнить. Но о том, что из этих воспоминаний может родиться книга, я даже не задумывалась. Хотя бы просто потому, что сама никогда не смогла бы этого сделать.

Этот сборник родился в результате наших бесед с Игорем Оболенским. Все началось просто с разговора о Святославе Рихтере, самом близком и дорогом мне человеке. И как-то самой собой переросло в беседы о тех прекрасных людях, которых мне посчастливилось знать.

Игорю показались интересными мои истории. А меня приятно удивили его аккуратность, внимание и настойчивость, с которыми он — признаюсь честно, неожиданно для меня — взялся за их описание.

Так, собственно, и родилась эта книга.

Вера Прохорова

01.10.2011

Эти записи я начал делать в 1999 году.

Поначалу хотел просто сделать очерк для газеты.

Но потом понял, что из монологов моей собеседницы может получиться настоящая биография XX века.

В этой книге много действующих лиц: Борис Пастернак и Михаил Булгаков, Константин Станиславский и Марина Цветаева, знаменитый профессор Московской консерватории Генрих Нейгауз и сталинский нарком Ежов, Юрий Нагибин и Белла Ахмадулина, художники Валентин Серов и Роберт Фальк, академик Андрей Сахаров и министр культуры Екатерина Фурцева и многие другие — великие и не очень — персонажи.

Но главных героев всего двое — Вера Ивановна Прохорова, удивительная женщина, чья судьба пропустила через себя все коллизии и трагедии ушедшего столетия.

И пианист Святослав Рихтер, чья жизнь оказалась неразрывно связана с Верой Ивановной.

Выдающийся пианист Генрих Нейгауз, учитель и друг Рихтера, в одном из своих писем ему писал: «Мне бы следовало лет пятьдесят писать, „набивая руку“, чтобы написать о тебе хорошо и верно».

Я осмелился поставить точку в этой книге через одиннадцать лет…

* * *

Святослав Рихтер жил не один.

Камерная певица Нина Дорлиак стала для пианиста гражданской супругой. Но самым близким человеком для Рихтера на протяжении почти шести десятилетий оставалась Вера Прохорова.

Может, потому, что познакомились они, когда Светик, как его называла Вера Ивановна, только-только приехал в Москву. И все у них еще было впереди — у Рихтера слава и плата за свой великий талант, а у Прохоровой — годы лагерей, потом освобождение, работа в институте иностранных языков и дружба со Светиком.

Випа (так, по инициалам имени, отчества и фамилии, ее называют близкие люди) всю жизнь прожила одна. И Рихтер неизменно приходил в ее маленькую комнату в Фурмановом переулке, а затем в такую же небольшую, правда, уже отдельную квартирку в Сивцевом Вражке.

Меня с Верой Ивановной познакомил друг.

«Випа дружила с Рихтером и хочет тебе рассказать о нем. Может, ты потом что-нибудь напишешь».

Вере Ивановне действительно было что рассказать. И, как оказалось, не только о Рихтере.

Когда зимой 1999 года я только перешагнул порог дома Прохоровой, мне вспомнилось точное, не потерявшее с годами яркости, из-за, возможно, чрезмерной красоты и образности, высказывание Виктора Шкловского. Знаменитый писатель в свое время сравнил дверь квартиры Лили Брик с обложкой книги, которую ему посчастливилось приоткрыть.

Читать дальше

Вера Прохорова. Четыре друга на фоне столетия

Вера Прохорова

   Родилась 26 июня 1918 года в Москве.
   Отец – Иван Прохоров, последний владелец Прохоровской Трехгорной мануфактуры. Умер в 1927 году, похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы.
   Мать – Надежда Гучкова, преподаватель английского языка. Умерла в 1946 году, похоронена на Ваганьковском кладбище.
   Прабабушка со стороны отца – Варвара Прохорова, двоюродная сестра Константина Станиславского. Похоронена в семейном мавзолее на территории Новодевичьего монастыря.
   Двоюродный дядя со стороны отца – Александр Алехин, четвертый чемпион мира по шахматам.
   Прадед со стороны матери – Петр Боткин, купец первой гильдии, владелец крупной чайной фирмы.
   Бабушка со стороны матери – Вера Петровна Боткина.
   Двоюродная бабушка – Надежда Петровна Боткина, жена художника Ильи Остроухова, коллекционера и первого хранителя Третьяковской галереи.
   Двоюродная прабабушка – Мария Петровна Боткина, жена поэта Афанасия Фета.
   Двоюродный прадед – Сергей Петрович Боткин, врач, лейб-медик императоров Александра II и Александра III. (Его сыновья тоже стали врачами: Евгений лейб-медик Николая II, расстрелянный в 1918 году вместе с царской семьей в Екатеринбурге; Александр – военный моряк, врач, путешественник, женат на Марии, дочери коллекционера Павла Третьякова).
   Дед со стороны матери – Николай Гучков, московский городской голова, депутат Государственной думы. Умер в эмиграции в Париже, похоронен на кладбище Сен-Женевьев де Буа.
   Двоюродный дед со стороны матери – Александр Гучков, председатель Третьей Государственной думы, военный министр во Временном правительстве Александра Керенского. Его женой была Мария Зилоти, сестра композитора Сергея Рахманинова. Умер в эмиграции в Париже и похоронен в колумбарии на кладбище Пер-Лашез.
   После смерти отца Вера вместе с матерью жила в доме в Фурмановом (ныне Нащокинский) переулке, где их соседями были семьи Михаила Булгакова и Юрия Нагибина.
   Закончила Московский институт иностранных языков.
   17 декабря 1937 года состоялась первая встреча со Святославом Рихтером.
   В 1951 году осуждена по 58-й статье за «измену Родине» и приговорена к 10 годам лишения свободы.
   В 1956 году реабилитирована.
   Преподаватель Московского института иностранных языков имени Мориса Тереза.

* * *

   Так бывает, что в одном человеке сплетается столько имен и судеб. Хотя порою, когда я пытался пересказать друзьям истории, которые поведала мне Вера Ивановна, они с недоверием переспрашивали: «Как это возможно – и Боткины, и Гучковы, и Прохоровы, и Станиславский с Алехиным, и Фет, и Рихтер с Булгаковым, и все они были связаны?»
   Я бы сам не поверил, если бы не везение и счастье повстречать Веру Ивановну. Она действительно знала всех – с кем-то дружила и виделась, а о ком-то слышала, что называется, из первых уст.
   Но для меня в Прохоровой сплетены не только имена и судьбы. Для меня она эталон или даже единица измерения интеллигентности. Вот я бы прям так и определял глубокого и настоящего человека, скажем, в «пять Прохоровых». А если он пустой и никчемный, то – «ноль Прохоровых». Вы потом, надеюсь, поймете, почему я так говорю.
   А еще для меня Вера Ивановна – лицо настоящей России. Не с картинки или плаката, а истинной, с фотографии – самой реальной и не отретушированной.
   И не той, «которую мы потеряли», а той, которая сама себя сберегла – несмотря ни на что выстояла и самим своим существованием дает надежду.
   И дело здесь не в великих предках Прохоровой или ее легендарных друзьях. Дело в самой Вере Ивановне и истории ее жизни.
   С одной стороны, меня, конечно, удивило, что никто не догадался написать о ней книгу. Но с другой – обрадовало.
   Потому что это смог сделать я…
   Когда работа над рукописью была завершена, я стал думать, каким жанром ее можно определить? Ведьмы говорили и о самой Вере Ивановне, ее семье и близких, она рассказывала о своих друзьях и знакомых. Но при этом во всех наших встречах основной темой и главным героем оставался Рихтер.
   Один из учеников Генриха Нейгауза (тоже, кстати, приходившегося моей собеседнице родственником – Генрих Густавович был женат на тетке Прохоровой со стороны отца) Яков Зак ярко сказал после одного из выступлений Рихтера: «Есть на свете музыка первозданная, возвышенная и чистая, простая и ясная, как природа; пришли люди и стали ее разукрашивать, писать на ней всякие узоры, напяливать на нее разные маски и платья, всячески извращать ее смысл. И вот появился Святослав и как бы одним движением руки снял с нее все эти наросты, и музыка опять стала ясной, простой и чистой…»
   О Рихтере написана не одна книга. Но почти всюду великий музыкант предстает этаким человеком-монументом, живой образ которого почти намертво заслоняют те самые «наросты», которые по определению Зака (записанному, кстати, и опубликованному Генрихом Нейгаузом в статье о Рихтере аж в 1946 году) «извращают смысл» самого Рихтера.
   Монологи Веры Прохоровой «одним движением» ее памяти, уникальной для человека столь солидного года рождения, снимают все эти наросты.
   И не только с Рихтера, но и с устоявшихся в нашем восприятии не менее монументальных образов его гениальных современников, которые тоже появятся на этих страницах…

* * *

   Видите фотографию «лесенкой», на которой по росту от самого взрослого к самому малому изображена семья Прохоровых? – спросила Вера Ивановна во время нашей первой встречи, усаживая меня рядом с книжной полкой, на которой были расставлены фотографии и иконы. – Она сейчас висит во всех коридорах Трехгорки. Повесили, когда дедушка перестал считаться хищником.
   Я потом преподавала у них язык. Когда на фабрике узнали, что я знаю английский, пригласили. Я поинтересовалась, какой уровень учеников. «Самый высокий, – ответили мне. – Есть даже директор института». А я имела в виду уровень языка…
   Я вообще помню себя с двухлетнего возраста. К нам на дачу часто приезжали мои кузены. На них были розовые нарядные кофточки, в которых они скатывались по лестничным перилам. Потом, много лет спустя, они мне подтвердили, что действительно, в детстве у них были розовые кофточки.
   Родилась я в Москве, в доме на Трех горах, где располагалась мануфактура Прохоровых. Меня несколько лет назад приглашали туда вместе с другими оставшимися в живых потомками Прохоровых. Показали часы напольные «Биг бен» из кабинета деда. «Как приятно», – ответила я.
   Какая-то старушка рассказывала мне, что помнит дедушку – встретила его в магазине при фабрике…
   Моего отца, Ивана Прохорова, ставшего после революции управляющим собственной фабрикой – Трехгорной мануфактурой, национализированной большевиками, едва не расстреляли. Из-за отсутствия в кассе денег он выдал рабочим зарплату мануфактурой и был арестован ВЧК.
   Когда чекисты дали ему ознакомиться со смертным приговором, он просмотрел его и подписал: «Прочел с удовольствием».
   У папы было изумительное чувство юмора. Потому что приговор был полон пассажами типа: «капиталистический хищник запустил лапы в народное добро» и тому подобными глупостями.
   Фабричные рабочие, хотя среди них и коммунисты были, спасли отца. Они пришли в ЧК и сказали, что Прохоров никакой не хищник. Тогда у них еще были какие-то права.
   Как раз НЭП начинался, и появилась надежда, что Россия вновь возродится. Открылось много текстильных заводиков. А поскольку отец был хорошим специалистом по хлопку, то ему дали должность консультанта… До 27-го года мы жили под Москвой в Царицыно, где рабочие подыскали для папы дом с мезонином.
   Тогда станция так и называлась «Царицыно-дачная».
   Вокруг весной вовсю цвели вишневые сады, которые для местных крестьян были источником заработка – в город продавались вишни. Там были милые коттеджи с двумя террасами – верхней и нижней, круг на улице, на котором была разбита клумба с пионами. С холма дорожка, по краям которой росла сирень, вела к пруду. Мы по этой сиреневой аллее спускались к воде, на берегу стояли скамеечки, рядом было место для танцев. Поэтому я никогда не представляла себе дачной местности без воды. Потом уже, после революции, «товарищи» воду спустили и стали на месте пруда сажать капусту.
   Сейчас, говорят, все восстановили. Но я ни за что не хотела бы это увидеть. Какой там парк царицынский был! Сейчас он стал как офис модный, а тогда были таинственные руины. Было действительное ощущение русского замка.
   У нас было хорошо. Каждый знал, чем заниматься. Бабушка что-то на кухне делала, девочка приходила ей помогать. По воскресеньям приезжали рабочие с гаромошкой и спиртными напитками, начиналось веселье. Рабочие любили папу, «Ваня, Ваня» называли его. Он всех их детей крестил.

* * *

   Моего прадеда, владельца и директора Трехгорной мануфактуры, в советских газетах называли «капиталистическим хищником». Хорошо, он не дожил до этого. Прабабка мечтала, чтобы ее вместе с мужем похоронили в склепе на территории Новодевичьего монастыря.
   Но прадед отказался от склепа и выбрал для себя Ваганьковское кладбище. Хотел даже похороненным быть рядом с фабрикой. А прабабушка от своей мечты не отказалась и ее похоронили возле Новодевичьего собора.
   Я как-то пришла в монастырь, когда там была очередная экскурсия, и услышала, как гид объяснял, что в склепе покоится «злобная капиталистка, а все Прохоровы бежали после революции за границу».
   Я постояла, послушала…
   Целью жизни прабабки было выдать своих детей за дворян. Дочь Зинаиду она отправила в Воронеж, где та вышла замуж за предводителя местного дворянства Алехина. Их сын, соответственно двоюродный брат моего отца, стал потом чемпионом мира по шахматам.
   Связей у нас с этой ветвью семьи не установилось. Когда был жив Генрих Густавович Нейгауз, в Москву приезжал сын Алехина, но он даже не говорил по-русски уже. Так что это было лишь поверхностное знакомство.
   Говорили, что брат Алехина был еще более одарен, чем знаменитый шахматист. Но тоже сильно пил. Как и папин брат-чемпион.
   По традициям того времени купеческие семьи были многочисленны и держали связь друг с другом.
   Кроме Алехина в родстве с нами состояли и купцы Алексеевы, один из сыновей которых увлекся театром и взял себе псевдоним Станиславский. Он, кстати, тоже был акционером Трехгорки, как и Алехин.
   Бабушка, дочь той самой прабабки, тоже вышла замуж за дворянина Полуэктова, привнесшего единственную каплю благородной крови в нашу семью.
   При этом сама бабушка богатство терпеть не могла, обожала Достоевского и говорила: «Стыдно быть богатыми, когда вокруг столько бедных». А на упреки в том, что она одевает детей, словно каторжных ссыльных, отвечала: «Нет, не как каторжных, а обычно. Вот когда вырастут, пусть тогда как сами захотят, так и одеваются».
   Так что тут прабабка со своими фантазиями о красивой жизни промахнулась. Но зато она дала детям хорошее образование, что помогло им держать дело.
   У прабабки было довольно оригинальное развлечение – она собирала возле себя внуков и говорила, что тот, кто скажет ей плохое слово, получит подарок. «Тому, кто произнесет: „Бабушка – старый пес“ – достанется ослик», – искушала она. По семейной легенде, папа пытался было рвануться вперед и произнести заветные слова, но был удержан своей матерью. А вот Алехин, которого дома все звали Тошей, вышел и сказал: «Бабушка – старый пес». И получил ослика, на котором потом катался.
   Моя бабушка со стороны мамы, Вера Петровна Боткина, к счастью, умерла до революции.
   Воспитывалась она, бедненькая, матерью, находившейся под влиянием Льва Толстого. Та считала, что детей надо воспитывать в строгости и с раннего возраста приучать к труду. В результате бабушка этот труд возненавидела. В 6 утра она поднималась и шла помогать в сапожную мастерскую. Потом ее перевели в переплетную мастерскую.
   Замужем она была за Николаем Ивановичем Гучковым, московским головой, родным братом Александра Ивановича, который был при царе председателем Государственной думы, а при Временном правительстве военным министром. Он же принимал и отставку императора.

* * *

   У обоих братьев Гучковых очень интересная судьба. Александру Ивановичу, родному брату дедушки, предлагали стать министром промышленности и торговли сначала председатель Совета министров граф Витте, а затем сменивший его Петр Столыпин, с которым Гучков дружил. Но брат дедушки каждый раз отказывался, так как не хотел работать вместе с некоторыми членами Совета министров.
   Император хорошо относился к обоим Гучковым. Когда Александра Ивановича избрали в Государственную думу, Николай II во время аудиенции сказал его родному брату Николаю Ивановичу: «Я узнал, что брат ваш избран, мы очень рады».
   Александр Иванович какое-то время был председателем Государственной думы. Но после того, как позволил себе критику в адрес Распутина, ему пришлось уйти в отставку. Его возненавидела императрица, ее самым страстным желанием было увидеть Гучкова повешенным на дереве во дворцовом парке. Николай II потом так и говорил о дедушке и его брате – «хороший Гучков» и «плохой Гучков»…
   Александр Иванович мечтал о том, чтобы императором России вместо Николая II стал цесаревич Алексей, а его регентом – великий князь Михаил Александрович. После Февральской революции, когда в Пскове готовился акт об отречении Николая II, Александр Иванович пытался уговорить великого князя Михаила стать новым императором. Но вместе с депутатом Госдумы Петром Милюковым, который разделял ту же точку зрения, он оказался в меньшинстве. И монархия в России пала.
   Только после долгих уговоров Керенского брат дедушки согласился стать военным и морским министром во Временном правительстве.
   В отставку он подал после того, как поддержал генерала Корнилова, который готовил мятеж. Несколько дней Гучков даже провел в Петропавловской крепости.
   Когда власть захватили большевики, он отправился на Юг к генералу Деникину, после поражения которого уехал в Париж.
   Дело в том, что Гучков был награжден орденом Почетного легиона. И это помогло ему пусть и не на широкую ногу, но безбедно жить во Франции и получать пенсию.
   Как мне рассказывали, в эмиграции к Гучкову относились довольно холодно, так как именно его считали виновным в отречении Николая П. Николай Иванович, мой дед, всегда восхищался политической деятельностью брата. Но сам был монархистом и после того, как дядя Саша (я так привыкла называть своего двоюродного дедушку) принял самое активное участие в организации отречения императора, восклицал: «Как можно принуждать к отречению?!»
   В эмиграции многие выказывали дяде Саше протест. А он рассказывал, что царь Николай вел себя в высшей степени достойно и говорил: «Я сделаю все для блага России».
   Умер Александр Иванович в 1936 году и похоронен на парижском кладбище Пер-Лашез.
   Родной мой дедушка тоже сумел выехать в Париж. Так что оба Гучковых благополучно встретили старость в столице Франции.
   Кстати, дочь Александра Ивановича стала ярой коммунисткой. Ее тоже звали Верой.
   Судьба тетки – это сюжет для отдельного романа.

* * *

   По иронии судьбы дочь председателя Третьей Государственной думы, военного министра Временного правительства и впоследствии одного из соратников командующего белой армией генерала Деникина искренне верила в идеи коммунизма, с которыми пытался всю жизнь бороться ее отец. Матерью Веры была давняя поклонница Александра Гучкова по имени Мария. Она, кстати, была приятельницей актрисы Веры Комиссаржевской, с которой, как говорили, у Гучкова был роман. Но тогда о таких вещах не полагалось шуметь.
   А тетя Маша бегала за Гучковым. И он, уезжая на войну с бурами, сказал ей: «Гели вернусь живым – женюсь». Как гласит семейная легенда, не надеясь на самом деле на свое возвращение. Но вернулся и сдержал слово. Дядя Саша вообще был отчаянным человеком, дуэлянтом. Однажды его вызвал на дуэль некий Мясоедов, которого все называли немецким шпионом. Публично он изобличен в предательстве не был, и Гучков вслух назвал его шпионом и был вызван за это на дуэль. Мясоедов промахнулся, а дядя Саша выстрелил в воздух со словами: «Я не хочу спасать вас от виселицы». И вскоре Мясоедова действительно казнили.

Вера Прохорова. Часть 3. Святослав Рихтер — Booknik.ru

«He was born to sweet delight» — в этих слегка переиначенных словах из «Пророчеств невинности» Уильяма Блейка кроется ключ к пониманию Рихтера, говорила Вера Ивановна Прохорова.

Они познакомились 17 декабря 1937 года в гостях у Генриха Нейгауза на дне рождения бабушки Веры Ивановны и тещи Нейгауза — Варвары Прохоровой. Незадолго до этого Рихтер приехал в Москву и поступил в Московскую консерваторию в класс профессора Нейгауза.

Эта дружба вспыхнула в один момент и осветила всю жизнь обоих. Из рассказов Веры Ивановны проступает образ человека невероятно талантливого, открытого, одаренного во всем, человека, который «в ладах со всеми стихиями».

Вере Ивановне было необыкновенно важно донести именно эти впечатления о своем друге и великом пианисте. Они во многом противоположны тем, которые остаются после просмотра известного фильма французского режиссера Брюно Монсенжона, снятого в последний год жизни Рихтера. В этом фильме, основанном на монологах самого музыканта, он предстает мрачным и депрессивным.

Вера Ивановна упоминает о сложных отношениях Святослава Рихтера с матерью, которую он считал виновной в гибели отца в начале войны. Родители пианиста жили в Одессе, и в последние дни перед приходом в город немцев им предложили эвакуироваться. Но мать отказалась это сделать, так как в противном случае ее любовник — некто Сергей Кондратьев — вынужден был бы остаться в городе. Отец Рихтера — немец по происхождению — был арестован и убит НКВД вместе с тысячами своих соплеменников, которые, как считалось, симпатизировали фашистам. Мать же при отступлении немецких войск ушла с ними и впоследствии жила в Германии. Всю свою жизнь Рихтер ужасно переживал эту историю и, хотя он встречался и общался с матерью, был невероятно травмирован произошедшим.

Вспоминая о Рихтере, Вера Ивановна рассказывает о незначительных, казалось бы, эпизодах из его жизни: вот он лепит мышку из хлеба для маленькой Милки (дочери Нейгауза), кидает с ней тарелки в окно, пьет водку с железнодорожными рабочими, идет по карнизу шестого этажа — но именно эти иногда почти невероятные детали помогают воссоздать облик живого человека, живого Света, как она его называла.

Soundstream: Вера Прохорова.

Четыре трагедии: Святослав Рихтер, Нина Дорлиак, Юрий Нагибин, Анатолий ЯкобсонКаналыУстная историяУстная историяВера Прохорова. Четыре трагедии: Святослав Рихтер, Нина Дорлиак, Юрий Нагибин, Анатолий Якобсон

Вера Прохорова. Четыре трагедии: Святослав Рихтер, Нина Дорлиак, Юрий Нагибин, Анатолий Якобсон

Описание

В седьмой беседе Вера Прохорова вспоминает трагичные истории жизни своих друзей и знакомых. Она продолжает рассказ о Святославе Рихтере, описывает его отношения с оперной певицей Ниной Дорлиак и ее племянником Дмитрием Дорлиаком. Прохорова объясняет замкнутость Рихтера и отказ от семейных отношений предательством матери, ушедшей с оккупантами после освобождения Одессы.Следующая тема воспоминаний — Юрий Нагибин, его многочисленные браки и переживания из-за истинного происхождения, которое долго время было неизвестно писателю.В конце беседы Вера Ивановна рассказывает о Майе Улановской и Анатолии Якобсоне, их участии в диссидентском движении, высылке из Советского Союза в Израиль и самоубийстве Якобсона.

Плейлист

Устная история

В первой беседе искусствовед Марина Свидерская подробно рассказывает о польской ветви своей семьи. Из пяти братьев один был революционером и соратником Ленина, быстро разжалованным и успевшим «вовремя…

В третьей беседе Светлана Завадовская рассказывает о том, как ее семья встретила и пережила Вторую мировую войну. Война застала Завадовских в Турции, где ее отец, Юрий Николаевич, был на дипломатическ…

Наталья Шмелькова — женщина удивительной судьбы и двух миров. С одной стороны, она родилась в семье академика, вслед за папой поступила на географический факультет, успешно начала карьеру геохимика, д…

Во второй беседе искусствовед Владимир Плужников продолжает рассказ о военном и послевоенном детстве. Воспоминаний так много, что память постоянно уводит его к новым и новым подробностям, не всегда им…

Основная тема записей Виктора Дувакина — это Владимир Маяковский и его окружение. Эта беседа с Василисой Георгиевной Шкловской-Корди не стала исключением. Василиса Георгиевна не только знала Маяковско…

В последней, шестой, беседе, Ольга Северцева рассказывает о том, как скульптор Сарра Лебедева в Коктебеле создавала ее скульптурный портрет. Как обычно, просто и буднично, Ольга Сергеевна рассказывает…

Во второй беседе Светлана Завадовская, дочь востоковеда-арабиста Юрия Николаевича Завадовского, продолжает рассказ о семье Сасс-Тиссовских. Она зачитывает наброски маминых рассказов о родовом поместье…

Симон Эльевич Шноль (1930—2021) был близким другом Николая Тимофеева-Ресовского. Несколько лет назад он подарил нам свои аудиозаписи, где так или иначе сохранился голос Тимофеева-Ресовского. В отличие…

В третьей беседе Алексей Сосна рассказывает о знакомстве с художником Анатолием Зверевым, которое произошло в необычной квартире коллекционера и художника Виктора Романова-Михайлова. Сосна вспоминает…

Во время первой встречи Николай Тимофеев-Ресовский рассказал Виктору Дувакину о том, что пережил в советском послевоенном лагере и о том, как его, едва живого, освободили для работы на атомную промышл. ..

Искусствовед Владимир Плужников — мемуарист удивительный, его память сохранила мельчайшие бытовые подробности прошлого. Понимая, что это звучит фантастически, свои первые воспоминания он относит к дву…

В первой беседе Светлана Завадовская, дочь востоковеда-арабиста Юрия Николаевича Завадовского, рассказывает о своих именитых предках Завадовских и Сасс-Тиссовских. Она делится воспоминаниями отца о бе…

В четвертой беседе Ольга Северцева вспоминает об отце своего мужа, известном советском драматурге Николае Погодине. Простой ростовский мальчишка, волею случая ставший знаменитым и привилегированным со…

Во второй беседе поэт Алексей Сосна рассказывает, как поступил в Литературный институт и противостоял царившей там атмосфере литературного застоя, организовывая литературные вечера и встречи с неугодн…

Заключительная беседа с поэтом и сценаристом Михаилом Вольпиным посвящена воспоминаниям о учебе на Высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАС). Вольпин вспоминает своих знаменитых преподава…

Во второй беседе физиолог растений Юдифь Цельникер не только продолжает рассказ о своем научном руководителе Дмитрии Сабинине, но и переходит к такой большой теме в истории отечественной биологической…

Главная тема этой беседы с искусствоведом Ольгой Северцевой — воспоминания о художнике Натане Исаевиче Альтмане. Несмотря на значительную разницу в возрасте (когда они познакомились, ей было 16 лет, е…

В первой беседе физиолог растений Юдифь Львовна Цельникер рассказывает о своей многочисленной родне и детстве. Ее родители познакомились в госпитале во время Первой мировой войны. По мнению родственни…

Третья беседа с Михаилом Вольпиным в основном посвящена Анне Ахматовой. Вольпин и Виктор Ардов занимали особое место в жизни поэтессы, выступая своего рода шутами, которым позволено то, что не позволе…

Во второй беседе Ольга Сергеевна Северцева вспоминает различные эпизоды жизни, царившей в волошинском доме при Максе (по рассказам тети, Натальи Алексеевны Северцовой) и в послевоенное время, рассказы. ..

Во второй беседе Виктор Дувакин продолжает расспрашивать Михаила Вольпина о Маяковском и получает множество интереснейших подробностей о характере пролетарского поэта. Вольпин рассказывает, как Маяков…

В этой беседе настоятель храма святых Космы и Дамиана в Шубине протоиерей Александр Борисов вспоминает родителей, детство, любовь к природе и первые религиозные мысли, посетившие его в лесу. В первом…

Основная тема второй беседы с Варварой Шкловской-Корди — это знаменитый писательский дом в Лаврушинском переулке и его обитатели. В Лаврушинский семья Шкловских переехала в 1937 году, когда Варваре Ви…

Это первая беседа из трех с Варварой Викторовной Шкловской-Корди, дочерью писателя Виктора Шкловского и художницы Василисы Корди. Первые две записи были сделаны в 2014 году, третья встреча состоялась…

Михаил Вольпин — не только сценарист множества известных советских фильмов и мультфильмов, но и ценнейший свидетель, знакомый едва ли не со всей творческой богемой 1910—1930-х годов. В цикле из четыре…

В заключительной беседе Маргарита Рудомино рассказывает о своем знаменитом племяннике — основоположнике советского ракетостроения Сергее Королеве. Маргарита Рудомино вспоминает о детских годах Королев…

В четвертой беседе архитектор Илья Лежава возвращается к воспоминаниям о войне и Арбате, где прошло его детство. В столицу из эвакуации он приехал в конце 1943 года и уже не застал московский военный…

Дочь писателя Виктора Шкловского и художницы Василисы Корди, легендарная жительница Переделкина, Варвара Шкловская-Корди, вспоминает запомнившиеся эпизоды детства и юности, характеры родителей и, глав…

В первой беседе Ольга Северцева, выросшая в семье искусствоведа Александра Габричевского и художницы Натальи Северцовой,  рассказывает о давно утраченном сельском и тихом Коктебеле, куда впервые попал…

Это последняя из двадцати трех бесед с Николаем Тимофеевым-Ресовским, записанных Виктором Дувакиным и Мариной Радзишевской в обнинской квартире ученого. Главная тема беседы — развитие радиобиологии, у…

Искусство чувашской вышивки

Прохорова Вера Андреевна

Научный и литературный редактор. Заслуженный работник культуры Чувашской АССР (1979)

Родилась 14 января 1926 г. в д. Ямайкасы Красноармейского района. Окончила историко-филологический факультет Чувашского государственного педагогического института (1946).

С 1946 г. в г. Кронштадт Ленинградской области: учительница мужской 7-летней школы №422 и школы рабочей молодёжи №179 (1949-1955), заведующая методическим кабинетом Учебного отряда связи им. А.С. Попова Краснознамённого Балтийского флота (1956-1958).

В 1958-1965 гг. работала редактором научной и научно-популярной литературы Чувашского отделения государственного (с 1963 книжного) издательства; в 1965-1967 секретарь исполкома Чебоксарского городского совета.

С 1967 г. в Научно-исследовательском институте языка, литературы, истории, экономики при Совете Министров Чувашской АССР (ныне Чувашский государственный институт гуманитарных наук): младший научный сотрудник сектора истории, редактор, заведующий редакционно-издательским отделом. За время работы в институте ею отредактировано более 400 названий фундаментальных научных трудов по истории, этнографии, искусствоведению, энциклопедических изданий, общий объём которых составил свыше 1,5 тыс. авторских листов.

Автор научных статей по исследованию цвета в народном искусстве. Перевела на русский язык ряд трудов болгарских историков и этнографов И. Коева, П. Пунтева, С. Дончева, П. Добрева и др. Народный мастер декоративно-прикладного искусства (вышивка).

Лауреат Государственной премии Чувашской Республики в области гуманитарных наук (2001). За участие в выставке народного декоративно-прикладного искусства (вышивка) удостоена диплома «Мастер — золотые руки».

Умерла 17 декабря 2014 г. в г. Чебоксары.

Литература о жизни и творчестве >>>

---

Работы

Cкатерть на журнальный столик

Фрагмент скатерти

Полотенце

Наподносник

Фрагмент наподносника

Накидка на телевизор

Скатерть на обеденный стол

Фрагмент скатерти

Полотенце

Наподносник

Скатерть на журнальный стол

Летняя дамская сумочка

Салфетка

Фрагмент салфетки

Салфетка

Летняя дамская сумочка

Летняя дамская сумочка

---

Литература о жизни и творчестве

Константинов, В. Культурӑн тава тивӗҫлӗ ӗҫченӗ / В. Константинов // Ял пурнӑҫӗ (Красноармейски районӗ). – 2007. – 15 июня.
Заслуженный работник культуры Чувашской АССР. ***
Бойко, И. И. Прохорова Вера Андреевна / И. И. Бойко // Чувашская энциклопедия : [в 4 т.] / Чуваш. гос. ин-т гуманит. наук ; [редкол.: В. С. Григорьев (гл. ред.) и др.]. – Чебоксары, 2009. – Т. 3 : М — Се. – С. 518.
Прохорова Вера Андреевна // Красноармейский район. Люди и судьбы : [энцикл.: к 70-летию со дня образования] / ред.: И. А. Прокопьев, Н. И. Антонов, В. М. Данилов. – Красноармейское, 2005. – С. 70.
Прохорова Вера Андреевна // Ученые и сотрудники Чувашского государственного института гуманитарных наук :1930-2005 : [крат. биогр. справ.] / Чуваш. гос. ин-т гуманит. наук. – Чебоксары, 2005. – С. 129 : фот.

«Русские родственники Чака Паланика» Веры Шаминой и Татьяны Прохоровой

Фото Фрэнсиса Бейла/Flickr

Мировая культура сегодня развивается в условиях расширяющейся глобализации, а значит, в национальных литературах появляется все больше схожих черт. Вера Шамина и Татьяна Прохорова обсуждают, как произведение Чака Паланика (наиболее известного по роману «Бойцовский клуб ») имеет поразительное сходство и даже онтологическую близость с популярной современной русской прозой, в частности с творчеством Виктора Пелевина, Сергея Минаева и Олега. Сивун.

Российские читатели всегда проявляли большой интерес к американской литературе, и в разные периоды нашей истории их воображение поражали разные авторы и книги. Так, на рубеже девятнадцатого века Эдгар Аллан По, например, пользовался в России даже большей популярностью и большим уважением, чем у себя на родине; в Советской России это был Джек Лондон с его рабочим прошлым и мужской стойкостью; а в годы хрущевской оттепели Эрнест Хемингуэй стал знаковой фигурой, олицетворяющей духовную свободу как для молодых писателей, так и для читающей публики.Следует отметить, что на протяжении всей коммунистической эпохи в России литературные предпочтения во многом определялись вкусами власти, в первую очередь по идеологическим критериям. Ситуация коренным образом изменилась после перестройки (1986 г.), когда была отменена цензура и российский книжный рынок заполонили иностранные книги, в том числе с американскими текстами, зачастую наспех переведенными на русский язык. Наконец, российские читатели получили возможность сделать свой собственный выбор чтения. Так кто сегодня возглавляет список самых популярных американских авторов в России?

Хотя мы и не проводили опрос, не секрет, что Чак Паланик, ставший в последнее время культовой фигурой среди российской молодежи, возглавляет этот список.На наш взгляд, его популярность может быть объяснена онтологическим родством романов Паланика с популярными авторами новейшей русской прозы, а тем более тем положением, в котором находится молодое поколение эпохи глобализации, живущее и стремящееся найти ориентиры. Это онтологическое родство мы попытаемся продемонстрировать на сравнительном анализе трех романов современных российских авторов — Поколение « П » Виктора Пелевина, Дух меньше (Бездуховный) Сергея Минаева и Бренд. ( Бренд ) Олега Сивуна — и романы Паланика Бойцовский клуб , Удушение и Выживший , его самые популярные среди российских читателей.Из названных русских авторов только Пелевин тщательно исследовал критику. Его романы анализируются в очерках, монографиях и диссертациях, посвященных проблемам постмодернизма и общим особенностям новейшей русской литературы. Но до сих пор они не были должным образом изучены в сравнительном аспекте, особенно в сравнении с зарубежными авторами. Что же касается Паланика, столь популярного среди российской читающей публики, то его произведения, за немногими исключениями, были проигнорированы научным литературоведением.В данном случае нас интересует не столько влияние, которое американский автор мог оказать на наших писателей, сколько то, что эти романы создают портрет героя нашего времени.

Роман Виктора Пелевина Поколение П был опубликован в 1999 году (англ. Homo Zapiens , 2002), практически одновременно с выходом экранизации романа Бойцовский клуб (

23 Fight Club).

роман еще не был переведен на русский язык).Действие происходит в Москве начала 1990-х годов, во время экономического и политического хаоса. Его главный герой Бабилен Татарский, выпускник университета и поэт, продает сигареты и презервативы в киоске после распада Советского Союза. Он знакомится с бывшим сокурсником, который предлагает ему поработать рекламным копирайтером, и задачей Татарского становится адаптация западной рекламы к российским культурным рамкам. Тем самым Пелевин вводит ключевую тему и образ мира симулякра, которые впоследствии будут повторяться в произведениях многих других современных писателей.Чем больше Татарский преуспевает в своей новой работе, тем больше его начинает беспокоить мысль о том, что российская национальная идентичность полностью формируется средствами массовой информации и рекламными компаниями. Пелевин пытается понять, что стало с прежним homo soveticus — искусственной, но все еще очень глубоко укоренившейся идеологической конструкцией, которая также формировалась и развивалась с помощью средств массовой информации.

Пелевин приходит к выводу, что в обществе потребления индивиды дегуманизируются, теряют как свою личную, так и национальную идентичность и в конечном итоге превращаются в набор симулякров, основанных на товарах и политических мифах.

Медиа как инструмент манипулирования людьми становится одной из основных тем книги. Автор прослеживает, как с помощью рекламы зрители превращаются в экземпляры Homo zapiens — «человека-зайца» (того, кто бродит по каналам и в Интернете) — и в конечном итоге принимают новую коллективную идентичность. Таким образом, Пелевин приходит к выводу, что в обществе потребления индивиды дегуманизируются, утрачивая как свою личную, так и национальную идентичность, и в конечном итоге превращаются в набор симулякров, основанных на товарах и политических мифах.По мнению Пелевина, для такого человека ответ на вопрос «Кто я?» можно сформулировать только так: «Я тот, кто водит машину этой марки, живет в таком доме, носит одежду этих марок». Иными словами, самоидентификация такого индивида возможна только через составление списка потребляемых им товаров. В романе Пелевина тема рекламы всеобъемлюща. Через него автор изображает механизмы, с помощью которых одна группа людей стимулирует потребление товаров и идей другой группой.

Образ мира-симулякра является ключевым и в романах Паланика. Герой «Бойцовского клуба » описывает общество как «мир копий копий», мир, который бесконечно копирует себя.

Мои знакомые люди, которые раньше сидели в ванной с порнографией, теперь сидят в ванной со своим каталогом мебели из ИКЕА. У всех нас есть одно и то же кресло Johanneshov с узором в зеленую полоску Strinne. . . . У всех у нас одинаковые бумажные лампы Rislampa/Har, сделанные из проволоки и экологически чистой небеленой бумаги.. . . Сервис столовых приборов Alle. . . Часы Vild Hall из оцинкованной стали.

Символом этого мира является ксерокс, и вся жизнь главного героя характеризуется заменой реального нереальным: он посещает группы поддержки, где симулирует болезнь; его комфорт основан на копировании каталогов; он имитирует сострадание, когда в качестве координатора отзыва компании по производству автомобилей его отправляют на место аварии, чтобы выяснить, будет ли его компания нести ответственность за это. В конце концов выясняется, что друг и гуру главного героя, Тайлер Дерден, тоже не что иное, как симулякр, альтернативная личность, созданная им самим.

Сивун обращается к тем же темам, что и Пелевин и Паланик: пустота существования; фирменный стиль; и симуляционный мир, в котором медиа и образы заменили реальность.

Образы IKEA и Xerox как символов мира симулякров появляются и в поп-артовском романе Олега Сивуна « Бренд », получившем в 2009 году «Новую Пушкинскую премию» по литературе.Как признает Сивун с самого начала, он структурировал свою книгу в соответствии с известным опусом Энди Уорхола, иконы поп-арта: Философия Энди Уорхола: от А к Б и обратно (1975). Книга Сивуна состоит из двадцати шести глав, каждая из которых посвящена какому-нибудь популярному бренду: Andy Warhol, Barbie, Coca-Cola, Dolce & Gabbana, Esquire , Ford, Google, HBO, IKEA, Jameson, Kodak, Lufthansa, McDonald’s. , Nokia, Orbit, Путин, Quelle, Ray-Ban, Sony, Тур де Франс, США, Visa, Wal-Mart. Xerox, Young & Rubican и Zentropa. Каждая глава включает разделы, озаглавленные «Factum» и «Punktum». В первом нам предлагают объективную информацию о конкретном бренде; в последнем мы узнаем об отношении рассказчика к ней, нравится она ему или нет, носит или нет и т.д. Так создается портрет главного героя, который фактически перекликается со словами рассказчика Бойцовского клуба : «Я чувствую себя копией самого себя», — повторяет он снова и снова. Для него, как и для главного героя s , символом такого существования также является Xerox, которому посвящена отдельная глава.Она открывается эпиграфом «Xerox — это не машина, это принцип» и заканчивается словами «Xerox — это не машина, это стиль жизни», формулируя таким образом общую направленность всей книги. Собственно говоря, в своей книге Сивун обращается к тем же темам, что и Пелевин и Паланик: пустота бытия; фирменный стиль; и симуляционный мир, в котором медиа и образы заменили реальность.

Главный герой Минаева в конце концов видит вокруг себя пустоту и боится, что сам может полностью раствориться в ней.

Эти вопросы развивает другой юношеский представитель русской прозы Сергей Минаев в романе Бездуховный. Главный конфликт романа — внутренний: главный герой — человек, которому можно позавидовать. У него хорошо оплачиваемая работа, он может позволить себе то, о чем другие могут только мечтать, но ему до смерти надоели модные клубы, пустословие и случайные связи с «гламурными девушками», покупательницами бутика на Третьяковской. Лейн, но никогда не посещал Третьяковскую галерею; они носят Прада, но никогда не слышали о музее Прадо.Он ненавидит быть неотъемлемой частью этого мира, ненавидит свою жизнь, но понятия не имеет, как ее изменить. Главный герой обращается к окружающим его людям как к «мумиям». Для него они духовно мертвы. У них нет настоящих чувств, нет настоящих идей. Они способны только имитировать вещи, навязанные им модными журналами и средствами массовой информации, — «пустые люди», как он их называет. Для таких людей существует только один вид идентичности: идентичность бренда. В конце концов главный герой видит вокруг себя пустоту и боится, что сам может полностью раствориться в ней.

Что касается Паланика, то он идет дальше, в своих поздних романах расширяя тему мира симулякров. В Survivor, главный герой Тендер Брэнсон — переживший массовое самоубийство, совершенное членами Сообщества Верующей Церкви, — сам становится симулякром, рыночным продуктом, «моделью для демонстрации новой линии спортивной одежды», как его агент ставит его. Его невеста, на которой Тендер публично женится, также является симулякром, которого незадолго до свадьбы заменяет другая копия.И точно так же, как в романе Пелевина, накладывающейся метафорой этого мира-симулякра снова являются средства массовой информации: «Вы понимаете, что если вы не на видеопленке, а еще лучше, не живете на спутниковой связи на глазах у всего мира, вы не t существует», — размышляет рассказчик, который, в свою очередь, повторяет слова героини Сивун: «Мы способны на сострадание только через телевидение. Если под моим окном кого-то обезглавят, но этого не покажут по телевизору, я буду считать, что это моя фантазия. . . . Если о трагедии говорят по телевидению, это действительно важно, все остальное – пустяки.Рассказчик Паланика также признается: «Мы все выросли на одних и тех же телешоу. Как будто у всех нас одинаковые импланты искусственной памяти». Роман Choke также изобилует изображениями симулякров, как, например, когда Виктор Манчиниа комментирует, что это «мир символов, а не реальный мир». Один из самых выразительных симулякров в этом романе — исторический тематический парк, в котором работают многие персонажи — это симуляция прошлого.

Все упомянутые выше романы раскрывают процесс выхолащивания ценностей в мире тотального потребления.В результате моделируется все — прошлое и настоящее, любовь и ненависть, страдание и сострадание, религиозные и политические убеждения. Апогеем этого процесса является симуляция веры, которая также становится симулякром, и Бога, который становится товарным продуктом: «Твердый Бог для твердых людей», — гласит один из лозунгов, созданных пелевинским героем. Следуя этой логике, самые священные вещи становятся товаром. Таким образом, в произведении Паланика « Survivor, » создается подобие Мессии; Нежный Брэнсон представлен средствами массовой информации как спаситель человечества, от имени которого продаются разные молитвы для повседневного использования: Молитва о похудении, Молитва о прекращении курения, Молитва об удалении пятен, , и им подобные.По словам его агента, «самый важный фактор, который делает вас святым, — это количество публикаций в прессе». Главный герой романа Минаева « Бездухие » постулирует, что в постперестроечной России стало модным имитировать патриотизм и интернационализм: «А за всем этим — ничего, кроме пустоты, бездействия, отсутствия каких-либо целей, идеалов, стремления что-то изменить. к лучшему.»

Читая эти романы, создается впечатление, что эти герои не просто принадлежат к одной эпохе, но работают в одной компании, живут в одной квартире, проводят время в одних и тех же клубах, носят одну и ту же одежду, встречаются с одними и теми же людьми. , и смотреть те же сериалы.

В этих романах мы видим «дивный новый мир», где человечество заменило богов товарами. Читая эти романы, создается впечатление, что эти персонажи не просто принадлежат к одной эпохе, но работают в одной компании, живут в одной квартире, проводят время в одних и тех же клубах, носят одну и ту же одежду, встречаются с одними и теми же людьми. и смотреть одни и те же сериалы. И все же, хотя они так или иначе принимают участие в развитии этого мира симулякров — примечательно, что сфера их деятельности — либо реклама (Пелевин), либо сфера услуг (Минаев, Паланик), — все они недовольны или, по крайней мере, скучают. .Мотив скуки, повторяющийся во всех этих романах, лучше всего описывается персонажем Сивун: «Я почти уверен, что наша эпоха скуки — абсолютной, тотальной скуки. . . мне ничего не остается делать, кроме как стать частью этой скуки, чтобы избежать скуки». Это чувство разделяют все главные герои, которые боятся потерять свою индивидуальность, стать «копией копии», мумией, «отсылкой к отсылке» и раствориться в пустоте. Именно этот страх быть поглощенным полым миром заставляет их искать пути спасения.Несмотря на то, что они разные, у них все же есть много общего. Самый распространенный способ побега — наркотики, которые фигурируют во всех этих романах. Еще один побег — тотальный нигилизм и разрушение, который выбирает рассказчик «Бойцовский клуб », который вместе со своими соратниками выступает от имени целого поколения, превращенного в рабов общества потребления:

У вас есть класс сильных мужчин и женщин, и они хотят отдать свою жизнь чему-то. В рекламе эти люди гоняются за машинами и одеждой, которая им не нужна.Поколения работали на работе, которую ненавидят, только для того, чтобы купить то, что им на самом деле не нужно. В нашем поколении нет ни великой войны, ни великой депрессии. Но у нас есть, у нас великая война духа. У нас великая революция против культуры.

Цель Проекта «Разгром», культовой организации, созданной двойником главного героя Тайлером Дерденом, состоит в том, чтобы «разрушить цивилизацию, чтобы мы могли сделать мир лучше» и «научить каждого человека в Проекте тому, что он может история управления. Как ни странно, такой бунтарский дух совершенно отсутствует в этих русских романах. Возможно, это объясняется тем, что историческая память о пагубных последствиях таких проектов настолько глубоко укоренилась в русском подсознании, что даже молодые писатели не рассматривают революцию как возможное средство от скуки и бесплодия. Действие Пелевина Поколение ‘ П ’ происходит в начале 1990-х годов, когда страна пыталась оправиться от очередного «беспредела».Что касается Бездуховного Минаева или Бренда Сивун, их герои живут в состоянии духовной энтропии, что является закономерным результатом всякого рода беспредела.

Сам же

Паланик в финале « Бойцовский клуб » (как и в более поздних своих романах) отрекается от тотального нигилизма. В отличие от своих русских сородичей, он создает романтического героя, который со временем готов противопоставить этому «дивному новому миру» такие, казалось бы, тривиальные и старомодные ценности, как любовь, дружба и самопожертвование. Рассказчик «Бойцовского клуба » понимает, что только человеческие отношения могут помочь ему восстановить контакт с реальным миром; главный герой Survivor взлетает в небо в роли Маленького принца Сент-Экзюпери, жертвуя собой, чтобы спасти других; Виктор и его друзья из Choke решают построить новый мир из хаоса, не зная точно, что из этого получится, но уверенные, что попробовать стоит. Три наиболее знаковых романа Паланика свидетельствуют об определенной эволюции его художественного метода в сторону усиления романтических черт и общего гуманистического пафоса.В то время как рассказчик «Бойцовский клуб » хотел уничтожить мир, главный герой Survivor считает, что людей стоит спасать, и от имени своего поколения Choke’ Виктор Манчини призывает к созиданию:

Построить мир из камней и хаоса. Что будет, я не знаю. Даже после всей этой суеты мы оказались в глуши посреди ночи. А может быть, знать и не главное. Там, где мы сейчас стоим, в руинах в темноте, то, что мы строим, может быть чем угодно.

 Что касается рассматриваемых в этом эссе произведений русских писателей, во многом близких к романам Паланика, то их персонажи являются жертвами пустого мира, а не бунтовщиками или романтическими героями. Вообще говоря, картина, нарисованная во всех этих романах, как русских, так и американских, может показаться довольно мрачной, но тот факт, что писатели, живущие в разных концах света, одинаково диагностировали болезнь своего поколения и бьют тревогу, вселяет надежду. Наверное, это первый шаг к выздоровлению.Михаил Лермонтов в предисловии к своему знаменитому роману « Герой нашего времени, » писал: «Довольно того, что болезнь указана, а как ее лечить — Бог знает!»

Казанский федеральный университет, Россия

Ина Гартен добавляет лимончелло в свой фруктовый салат, чтобы вывести его на совершенно новый уровень. Однако изменение рецепта может выделить ваше блюдо из толпы. Берите пример с

Ины Гартен , звезды «Босоногой графини». Хотя она хорошо известна своей легкой и уютной кухней, ее рецепты всегда имеют интригующую изюминку.

С помощью нескольких модификаций рецептов компания Garten смогла превратить обычные блюда в вызывающие обморок деликатесы. В свою очередь, ее впечатляющие блюда на протяжении многих лет пользовались успехом у многих домохозяйств. Например, за картофельное пюре и тосты из цветной капусты! Сочетая два уникальных ингредиента, Гартен прославила традиционное пюре с помощью своего рецепта приготовления картофеля. И — когда одержимость тостами с авокадо начала казаться немного неприятной — Гартен привнес в них свежий поворот, добавив цветную капусту, что маловероятно.

Недавно вышел эпизод сериала «Босоногая графиня-кухарка », показывающий, как украсить фруктовый салат как раз к праздникам. И, к счастью, это безумно просто и включает в себя специальный ингредиент.

Превращение скучного фруктового салата в чудесный десерт

Итак, если вы ищете самый свежий, самый неотразимый десерт, который вы можете найти в этот праздничный сезон, не ищите ничего, кроме рецепта фруктового салата от Garten. Ее секретное оружие? Лимончелло, сладкий, мягкий итальянский лимонный ликер.Кроме того, он идеально сочетается с сезонными фруктами, обеспечивая сбалансированный и яркий вкус.

«Очень часто, когда я в сорняках и мне нужен очень быстрый десерт, ответ часто находится на этой полке», — объяснила Гартен EatingWell , указывая на бутылки с ликером в своей кладовой. «Иногда я тянусь к лимончелло. Это итальянский лимонный ликер, я поливаю им ягоды и подаю с греческим йогуртом, смешанным с лимонным курдом, медом и ванилью. Всего веточка мяты, и десерт готов.

Несмотря на то, что фруктовый десерт от Garten изобилует клубникой, черникой, малиной и бананами, его можно легко адаптировать для включения сезонных фруктов. Выбирайте зимние сорта для праздничного рождественского фруктового салата, который обязательно впечатлит своим сладким и терпким вкусом. Нарежьте киви, клементины, гранаты, хурму и груши и смешайте с лимонной заправкой Garten.

Фруктовый салат с лимончелло от Ina Garten

Ингредиенты

• 7 унций греческий йогурт
• 1/3 стакана лимона кадр
• 1 столовая ложка меда
• 1/4 чайной ложки чистого ванильного экстракта
• 2 чашки нарезанные клубники
• 1 чашка малины
• 1 стакан черники
• 2 столовые ложки сахара
• 3 столовые ложки ликера лимончелло
• 1 банан, нарезанный ломтиками
• Веточки свежей мяты

Инструкции

1. В миске смешайте йогурт, лимонный курд, мед и ваниль. Отложите при комнатной температуре.
2. Приготовьте фруктовый салат, смешав клубнику, малину, чернику, сахар и лимончелло. Дайте ягодам вымачиваться около пяти минут с сахаром и ликером при комнатной температуре. Аккуратно вмешайте бананы.
3. Украсьте фруктовый салат ложкой заправки из лимонного йогурта и свежей мятой.

Завершите свои праздничные покупки сегодня с этими удивительными подарочными корзинами, которые идеально подходят для всех в вашем списке

Лучшие подарки хозяйке 2021 года

Лучшие подарки для человека, у которого есть все (и который говорит, что ничего не хочет)

Лучшие спа-подарки, чтобы побаловать своих близких в этот праздничный сезон

Подарки для максимального комфорта: роскошные мягкие пижамы, полотенца, простыни и многое другое

Подарок, который продолжает дарить: лучшие подарки по подписке 2021 года

Этот расслабляющий мини-массажный пистолет станет идеальным подарком для любого человека из вашего списка. Вот почему

Безлимитный сервис 5G Snag всего за 25 долларов в месяц в этот праздничный сезон + другие фантастические предложения

Эта инновационная линия средств для макияжа с фруктовым пигментом идеально подходит для набивки чулок

Подарок Салонное качество волос в домашних условиях с этими высоко оцененными средствами по уходу за волосами

Согрейтесь этими 20 тостами

Температура снаружи падает, но не позволяйте тому же самому случиться с температурой вашего тела.Если вы хотите согреться, почувствовать себя уютно и, в некоторых случаях, насладиться успокаивающим коктейлем, согрейтесь этими 20 тостами.

Куксен / Shutterstock.com

Если вы любите горячий шоколад, но вам нужно больше бодрости по утрам, попробуйте бичерин. Эта итальянская смесь, по сути, представляет собой горячее какао с порцией эспрессо (или крепкого кофе) со взбитыми сливками, но Hezzi-D’s Books and Cooks может дать вам остальные детали.

2 из 20

Клюквенно-яблочный сидр

Гайворонская Яна / Shutterstock. com

Клюква — главный продукт праздников, поэтому этот клюквенно-яблочный сидр от Бетти Крокер одновременно и вкусный, и своевременный. Рецепт работает как коктейль или безалкогольный коктейль, причем первый включает пряный ром или шнапс с корицей.

3 из 20

Имбирный латте

Вера Прохорова / Shutterstock.ком

Добавьте праздничного настроения к своему следующему латте — и нет, мы говорим не о выпивке. (Ну, не в этот раз.) Вместо этого попробуйте имбирный латте, который вы можете приготовить дома, если у вас есть возможность приготовить эспрессо или, по крайней мере, очень крепкий кофе. Этот рецепт от The Cookie Rookie поможет вам пробиться в высшую лигу пивоварения.

Новая Африка / Shutterstock.com

Glühwein — традиционный рождественский напиток в Германии и других немецкоязычных регионах Европы.Это глинтвейн, состоящий из красного вина, приправленного корицей, гвоздикой, апельсином и сахаром, как описано в этой версии из «Все рецепты».

Брент Хофакер / Shutterstock.com

Название может сначала оттолкнуть некоторых людей, но если вы любите ром, масло и горячие напитки, вам понравится этот классический коктейль. И, как указывает в этом рецепте Savory Experiments, на вкус он напоминает алкогольную версию сливочного пива «Гарри Поттер», продаваемого в Universal Studios.

Соловьева Людмила / Shutterstock.com

Пекарям не нужен предварительно смешанный горячий шоколад из маленьких пакетиков. Даже начинающие пекари, такие как мы, вероятно, имеют все ингредиенты под рукой прямо сейчас, так как все, что вам нужно, это молоко, какао-порошок, сахар, шоколад и ванильный экстракт. Возможно, вам понадобится этот рецепт от Celebrating Sweets, а может быть, и зефир.

jefftakespics2 / Shutterstock.ком

Исследования показывают, что горячий пунш помогает уменьшить симптомы простуды, но он также актуален в холодные дни, в дождливую погоду или когда вам просто нужен успокаивающий коктейль. Польза для здоровья в основном исходит от сочетания горячей воды, лимона и меда, но и виски не так уж и плох. В Cookie and Cake есть рецепт.

Африканская студия / Shutterstock.com

Фабио Бальби / Shutterstock.ком

Если вы когда-нибудь видели (или были этим человеком) человека, который добавляет виски в кофе и называет его «кофе по-ирландски», вы почти правы! Для традиционного ирландского кофе, такого как этот рецепт от Liquor.com, требуется только ирландский виски, кофе, немного коричневого сахара и немного взбитых сливок.

mama_mia / Shutterstock.com

Чай — это образ жизни во многих странах, включая Индию, где его называют «чай».«Существует множество разновидностей чая, основанных на личных предпочтениях, но в прохладное время года нам больше всего нравится масала из-за успокаивающей смеси специй. Как объяснит Piping Pot Curry, масала смешивает смесь кардамона, гвоздики, корицы и черного перца с основой из воды, молока, имбиря и сахара.

ГринАрт / Shutterstock.com

Приготовить простой мятный чай так же просто, как 1, 2, 3. Просто налейте кипяток в чашку, добавьте листья мяты и мед и настаивайте 3-5 минут.Получите рецепт от Perchance to Cook, в котором также подчеркивается польза мяты для здоровья, помимо создания праздничного настроения!

12 из 20

Горячий шоколад Нутелла

Камила Брык / Shutterstock.com

В отличие от последнего горячего шоколада в этом списке, в нем есть Nutella! Не только это, но и этот рецепт Food.com имеет средний балл обзора, который является идеальным 5 из 5.Неудивительно, ведь для этого требуется всего два ингредиента!

13 из 20

Тыквенный латте со специями

Оксана Мизина / Shutterstock.com

Для некоторых осень ассоциируется с тыквенным латте со специями. Но вам не нужно идти в ближайшую мега-сеть кофеен, чтобы купить его — вы можете приготовить их дома! Вам понадобится всего семь ингредиентов и этот рецепт от Inspired Taste.

14 из 20

Горячий шоколад RumChata

Ватчаравут / Shutterstock.ком

Чтобы приготовить классический горячий шоколад по-взрослому, добавьте немного RumChata! Он придаст вашему какао пикантность и добавит сливочности с оттенками корицы и ванили. Просто используйте одну унцию RumChata на каждые шесть унций горячего шоколада (см. рецепт ранее в этом слайд-шоу для домашней версии).

15 из 20

Горячий шоколад с соленой карамелью

контрсе / Shutterstock.com

Брент Хофакер / Shutterstock.ком

В горячем сидре есть нечто большее, чем подогрев сидра (и, возможно, добавление бурбона). Как вам сообщит Food Network, вам также понадобится коричневый сахар, душистый перец, мускатный орех, гвоздика, апельсин и палочки корицы. О, и вышеупомянутый бурбон, если хотите.

17 из 20

Чай с золотым молоком и куркумой

НАДКИ / Shutterstock.com

Этот чай с золотым молоком поможет вам согреться, а куркума также является противовоспалительным антиоксидантом и имеет множество других преимуществ для здоровья.